Матвеев говорил, что самое красивое в ней были глаза: тёмные, с длинными ресницами.
— Они ударили мне в голову, — объяснял он.
Из полуоткрытой двери на её лицо сбоку падал свет. У неё были чёрные волосы, остриженные так коротко, что шея оставалась совершенно открытой. Она нравилась ему вся — и её смуглая кожа, и небольшой, яркий рот, и стройная фигура.
Они прошли несколько шагов.
— По щеке? — спросил он машинально.
— Нет, по лбу, он успел отвернуться. Но ты, однако, любопытный.
— Вот чего про меня нельзя сказать! Заметь: я даже не спросил тебя, что ты делаешь здесь, в Чите.
— Я учусь в институте и работаю в женотделе, в мастерских Чита-вторая. Но сама я из Хабаровска и скоро еду туда. Там у меня мать.
— Вот как, — сказал он, что-то обдумывая. — Когда ты едешь?
— Послезавтра.
— Ты никак не можешь поехать позже? Через неделю?
— Нет, не могу.
Они ходили по коридору под пыльным светом электрической лампочки и разговаривали. Она держала его под руку, курила и смеялась громко, на весь коридор. На них оглядывались, улыбаясь, и Матвеев чувствовал себя немного глупо.
— Наплевать, — сказала она, — пускай смотрят.
— Я ругалась в райкоме по-страшному, — говорила она немного позже, — чтобы меня не назначали на эту работу. Не люблю я возиться с женщинами — ужасно. Вечные разговоры о мужьях, о детях, о болезнях, — надоело. Особенно о детях. Как только их соберётся трое или четверо, они говорят о родах, о беременности, о кормлении. И оторвать их от этого прямо невозможно. Это нагоняет на меня тоску. Я не люблю детей. А ты?
Он как-то никогда не думал об этом, любит он их или нет. Но он довольно охотно щекотал их под подбородком или подбрасывал вверх, если они не плакали.
— Они приходят сами, — сказал он уклончиво, — как дождь или снег. И с этим ничего нельзя поделать.
Она засмеялась.
— Можно.
— Но мне приходилось слышать, что женщины находят в этом удовольствие. У меня есть даже подозрение, что я любил бы своего ребёнка — толстую, розовую каналью в коротких штанишках. Впрочем, до сих пор я свободно обходился без него.