— Понимаю, — женщина уловила его настрой. Она замолчала и отвернулась.

Майер погрузился в сон.

Следующие несколько недель были тихими, как знойный полдень. Там, за океаном, все новые и новые копии его изобретения покидали фабричный конвейер. В соответствии с планом японцев первые экземпляры «Ноджу» в скором времени поступят в крупнейшие больницы и медицинские центры далекой страны — в первую очередь в города, определенные указами правительства. Майер ждал, когда появится первый скан, каждый день после возвращения в Цюрих инстинктивно проверял почтовый ящик лаборатории. Машине нужно время. Людям нужно время. Но ожидание убивало.

В начале декабря 2017-го пришло первое письмо, содержащее в себе зашифрованный код нейронного сканера. Дополнительно, представитель «Одуукана» сообщил, что НСГМ был установлен в пятидесяти шести больницах двадцати крупнейших городов Японии. Эпоха «Ноджу» началась.

И начало это было настолько коротким, настолько близким к кульминации новой эры, что Майер его почти и не заметил. Он вновь погрузился в работу, отдал себя ей без остатка, кинувшись с головой в бегущий поток событий и времени. Себастьян и его группа, коллектив которой к концу года вырос до пяти человек, старательно расшифровывали и анализировали полученные данные. Они поражались тому многообразию структур человеческого мозга, какое видели на сканах, и ужасались количеству присылаемых писем: сначала их были десятки, через неделю сотни, а еще через неделю тысячи.

Спустя месяц после появления «Ноджу» в списке оборудования множества медицинских учреждений, сканирование стало платным, но желающих не убавилось. Все хотели знать, что же там — внутри. Люди становились в километровые очереди, выстраивались на тротуарах и площадях, приносили с собой спальные мешки и палатки, занимали места через знакомых и друзей, летали из одного города в другой, где, по слухам, очередь была меньше, и стойко намеревались дождаться своего часа. Возбуждение общество быстро достигло предела, оно бурлило и кипело, но упрямо шло за истиной Себастьяна Майера. В тех очередях, что образовались в крупнейших городах Японии, выстроилась почти вся страна: здесь были старики, прожившие долгую, насыщенную жизнь, в шутку задающие вопросы «А так ли я жил? Тем ли занимался?», были молодые семьи с грудными детьми, в глазах отцов и матерей которых читалась уверенность в безупречном будущем их чад, были хмурые мужчины и женщины, бизнесмены и разнорабочие, учителя и ученики. Народ, разбитый и раздробленный, слился в единое целое.

В феврале 2018-го первый сканер появился в штатах, а в конце того же месяца «Ноджу» пришел и в Европу. Изобретение Майера захватывало земной шар, распространялось с материка на материк, как новое поколение беспощадной чумы, с каждой неделей лишь набирая обороты. К середине весны того же года сканирование стало доступным для всего цивилизованного мира, а группа Себастьяна, разбирающая тысячи и тысячи зашифрованных писем, насчитывала уже пятнадцать человек.

За цифрами сложно увидеть личность, но Майер видел их всех — прирожденных музыкантов и художников, математиков и аналитиков, ученых-испытателей и теоретиков. Он легко различал мельчайшие детали, сокрытые в скане, и писал рекомендации для каждого отдельного случая, будь то превосходные данные для занятий спортом или вполне посредственная картина «медианы».

Но он не мог следить за всем и сразу, не мог быть всеведущим и боялся пропустить нечто важное в одном письме из миллиона. С увеличением числа аналитиков в лабораторной группе, уменьшался процент сканов, что попадали в его руки, и это тревожило. Марта чувствовала его озабоченность, знала, как он нередко просыпается по ночам и в могильной тишине смотрит прямо перед собой отсутствующим взглядом, обуреваемый страхами и волнением. «Что тебя тревожит, Бастиан?» — как-то спросила она за ужином. — «Чего ты так боишься?» И он действительно боялся, он злился и нервничал, когда понимал, что очередной рассматриваемый им скан не скрывает в себе особенностей и аномалий. Ведь кто-то в этот момент мог анализировать данные совершенно иные. Уникальные. Данные человека, подобного «Джону».

Джон. Так Майер говорил на интервью. Себастьян не мог сказать, почему решил изменить настоящее имя брата. Да и изменение это было поверхностным, не очень изобретательным.

— Его звали Жозеф, — сказал он, когда закончил с ужином.

— Жозеф?

Он никогда не рассказывал о своем прошлом, не посвящал ее в давние тайны. И дело не в том, что минувшее являлось чем-то священным — он просто не хотел его ворошить.

— Его назвали в честь Буамортье. Был такой композитор в восемнадцатом веке, — Себастьян лениво отмахнулся. — Родители любили подобные параллели… Ладно хоть мне повезло больше, могли назвать и Брамсом.

— Так у тебя был брат? — вкрадчиво спросила Марта. — Ты никогда о нем не говорил.

— Не говорил. Незачем было, знаешь. Не хотел вспоминать.

Он рассказал ей, что история о слепом мальчике с больным мозгом и уникальным слухом правдива. Лишь с поправкой на имя.

— Я боюсь пропустить того, кто похож на Жозефа. Это важно, понимаешь? Я должен увидеть, должен понять, как устроен его мозг. В этом весь смысл.

Жозеф Вильгельм Майер и был смыслом. Себастьян прекрасно помнил, каким было их детство, помнил, как звучал плачь матери, и звенела в ушах отцовская «любовь». Теперь уже он не злился, по крайней мере, не так, как раньше. Ему удалось подавить в себе обиду и ярость, но вспоминать все равно не хотелось. Ведь память хранила боль.

— Мы родились с разницей в несколько минут. Себастьян и Жозеф, — он сморщился и сдавил виски. — Отец тогда дирижировал в государственной опере… Он был видной фигурой в мире музыки и приехать к матери смог лишь на третий день после родов. Она уже все знала.