Яркой вспышкой промелькнул перед ним вечер на одной из «пятниц» у Петрашевского, когда он первый раз читал товарищам свое «Вперед! Без страха и сомненья…». Как же они тогда, 16 лет назад, рвались к делу, свято веря в неизбежное торжество идеалов справедливости… Балосогло, Дуров, Ханыков, Достоевский, Пальм, Спешнев… Плещееву вспомнились бурные споры сороковых годов, когда он и его товарищи, увлеченные идеями французского философа Шарля Фурье, горячо верили в скорое переустройство человеческого общества, вспомнились заключение в Петропавловской крепости и страшное утро 22 декабря 1849 года — утро смертного приговора… Как в яви увиделась безмолвная и бесконечная степь, по которой везли его, закованного в кандалы… Солдатская муштра, Оренбург, Ак-Мечеть, стычки с кокандцами, снова Оренбург — долгие годы ссылки тянулись бесконечной чередой. Трудное и робкое возвращение к творчеству, стихам, «перу и бумаге», встречи, знакомства с нынешними поборниками справедливости. Новое поколение 60-х — с чем идут они? Приемлют ли наши идеалы, готовы ли пожертвовать своим благополучием? К чему устремлены?

Алексей Николаевич перечитал первые строфы стихотворения и решительно продолжил «исповедь»:

Так, взволнованным призывом, и завершил свое стихотворение морозным февральским вечером 1862 года Алексей Николаевич Плещеев — известный поэт и прозаик, человек трудной, легендарной и очень знаменательной для этого поколения судьбы. Потому-то с полным правом, в свои неполные тридцать семь, он обращался «к юности» как умудренный жизнью человек, хоть и надломленный, но сохранивший цельность юношеских идеалов.

А за несколько дней до этого в селе Знаменском Орловской губернии другой Плещеев — глубокий старец, отец двух сыновей-декабристов, Александр Алексеевич — писал к Алексею Николаевичу в Москву, на Плющиху, дом № 20:[1]

«Милостивый государь мой Алексей Николаевич! Года три, а может, четыре назад, в Петербурге, во время нашего мимолетного знакомства в редакции «Современника», у Добролюбова, Вы изволили полюбопытствовать, не состоим ли мы с Вами в каком-либо, хотя бы отдаленном родстве. Меня самого давно занимал сей вопрос, и тогда я предпринял розыски в родословных и в книгах Герольдии. Но болезни и преклонный мой возраст — в прошлом июле мне исполнилось восемьдесят четыре — прервали сии изучения. Твердо знаю, что оба мы имеем одного отдаленного предка: в 1335 году ко двору Московского князя прибыл черниговский боярин Федор Бяконт с двумя сыновьями. Старший сын — достославный Елевферий, в пострижении Алексий, митрополит Московский, управлял княжеством Московским долгие годы при малолетнем князе Дмитрии Ивановиче, прозванном Донским, и был впоследствии причислен церковью к лику святых. Младший сын Бяконта — Александр, нареченный народом за плечистость Плещеем[2], вот он-то и есть родоначальник нашей фамилии. От него осталось большое потомство, погодя образовалось великое множество линий. Известны Плещеевы, а также Плещеевы-Мешковы, Плещеевы-Очины, Плещеевы-Колодкины и другие.

Ваша семья, происходившая от нижегородских дворян, вряд ли находится в близком свойстве с дворянами орловского наместничества, то есть с моими родичами. Родство между нами, коли его и удалось бы найти, упрятано, видно, в отдаленнейших временах.

Однако надобно ли разыскивать его?.. Не важнее ли для нас вывесть наружу духовное наше родство? Тождество мыслей, единство упований и понятий?..

Мой к Вам интерес попервоначалу возбудила общность фамилий. Вслед за тем превратности Вашей судьбы, арест всех членов кружка Петрашевского и жесточайшее наказание: объявление смертной казни у эшафота, на Семеновском плацу. При барабанном бое вы, узники," облаченные в саваны, под взведенными курками внезапно услышали замену смертного приговора, вы сосланы рядовыми солдатами в Оренбургский край… Мы все это знали и вам сострадали.

Но и прежде и после сего… первенствующим образом… Ваши стихи нашли себе ревностных почитателей в лице всех членов нашего дома. Ваше длительное пребывание в ссылке, вслед за тем отдаленность местожительства и природная скромность моих ныне покойных уже сыновей помешали знакомству и желанному для всех нас сближению с Вами. Достаточно Вам рассказать, что второй сын мой, «черный жучок» Александр-Санечка, в последние месяцы перед кончиной не переставая пел Ваш столь известный ныне повсюду гимн на мотив Марсельезы:

…Читая и вновь перечитывая другие Ваши стихи, порою мне кажется, что я их сам написал… ибо Вы выражаете мысли мои, живете чувствами моими…»

Это письмо, начатое 2 февраля 1862 года, писалось одним из первых русских вольнодумцев более двух недель с перерывами, но так и осталось незавершенным, неподписанным и не отосланным адресату. 10 марта 1862 года А. А. Плещеев скончался.

Вчитаемся внимательнее в строки этого удивительного послания. Человек преклонного возраста, он признается в полном единомыслии с поэтом Плещеевым («Вы выражаете мысли мои, живете чувствами моими»), видя в нем прямого продолжателя дела, за которое боролись его сыновья-декабристы. В сущности, письмо А. А. Плещеева — это тоже исповедь-обращение, подобная той, с которой Алексей Николаевич обратился в стихотворении «К юности», восторженно желая молодому поколению уверенно нести «святое знамя жизни новой», символизирующего для всех поколений русских революционеров великую идею освобождения родной земли от внутренней тирании.

«…Увы, милейший Алексей Николаевич, ныне, под конец жизни, и впрямь горько признаться, что нету, нет вокруг мне отрадного рассвета… Земля русская, горькая, облитая потом и кровью нашего мужика, земля-то осталась такою же закрепощенной, как и была… Новая кабала не лучше прежнего рабства, столь памятного мне по временам Екатерины», — с грустью констатирует старик. И тут же сетует на неблагодарность современников, предавших забвению труды просветителей недавнего прошлого: «Кто помнит Николая Александровича Львова[3], к примеру? А ведь Вы знаете, как много всякого великолепного он сотворил! А Безбородко?[4] Тоже почти забыт. В памяти нынешнего поколения почти не сохранился даже Карамзин. Что же сказать тогда о скромных моих сыновьях и других достойных ратниках за свободу?» — это упрек и одновременно пожелание потомкам не совершать таких просчетов в будущем (тут уже прямая перекличка с посланием поэта «К юности»: «Пусть ваша дружная семья отживших нас добром помянет…»).

Но в письме А. А. Плещеева звучали и оптимистические ноты, рожденные сознанием своей причастности свободолюбивым идеалам, в обязательное торжество которых верили русские борцы с деспотизмом и угнетением во всех поколениях.

«А по-серьезному я теперь утешаюсь словами Вашей студенческой песни:

В написанном февральским днем 1862 года Алексеем Николаевичем новом стихотворении, обращенном к молодежи, звучала та же идея преемственности свободолюбивых традиций и верности революционным идеалам. Поэт сетует на отсутствие сил «на подвиг трудный и суровый»; не будем принимать это признание в прямом, буквальном смысле: перед нами все-таки поэтическое послание — исповедь, а не дневник. Кроме того, не надо забывать и о том, как поэт еще за три года до написания «К юности» не без гордости заявлял: