Глава 8. «ЛЮБЛЮ! И ПОТОМУ — УБЕГАЮ»

Для «Черноморки» пошили новые паруса, и шкипер с боцманом решили не откладывая испробовать их. Напрасно отчаянно ругался бригадир, отвечавший за постройку причала: по первому зову шкипера матросы охотно побросали надоевшие «бабы» и собрались на палубе шхуны. Море манило вольготностью, свежестью ветра, новизною дорог. Даже самые тяжкие судовые работы могли показаться отдыхом после забивки свай. А таких работ, к тому же, не предвещала погода: море лежало, в штилевом покое, и только у горизонта, хмурыми косяками синевы, тянул полуденный бриз.

Моряки оживились, повеселели. С нетерпением поглядывали на шкипера, ожидая привычной команды: «Отдать швартовы!» Скатывали палубу забортной водой, чистили голиками, обтягивали снасти, выбирая их втугую, в струну. Битым кирпичом с керосином Колька надраивал до нестерпимого блеска медный ободок на штурвале. Под новые паруса полагалось вступать, по словам боцмана, «в полном шике».

Боцман бродил тут же, среди команды, время от времени сердито покрикивая — скорее по привычке, нежели из надобности. Ему тоже не терпелось в море, и лишь традиционная строгость судовой должности не позволяла выражать свои чувства так же бесхитростно и открыто, как это делали матросы. Иногда, воровато оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, боцман украдкой посвистывал в кулак: звал ветер. Но наметанные матросские глаза подмечали все, и за спиной у него тотчас же раздавался откровенный и неприкрытый смешок. Тогда боцман уже сердился не на шутку и, стараясь за угрюмой суровостью спрятать смущение, набрасывался на моряков.

— Разленились на берегу, чисто гусаки рождественские, — ворчал он. — Только и знаете, что гоготать. А полезности от вас, как от сусликов…

— Свистят они классно, суслики, — подмигнул один из матросов. — За час низовку до пяти баллов насвистывают.

Команда грохнула хохотом. А боцман от обиды сплюнул, в сердцах чертыхнулся, испуганно попросил у Христа прощенья за грешное слово — и тут же выругался опять. Погрозив матросам кулаком, в горделивом молчании удалился на бак: осматривать якоря.

Паруса были расчехлены. Искусно и плотно уложенные меж гафелей и гиков, они радовали глаз первозданной белизной, еще не тронутой ветром и солью моря. Любуясь ими, матросы громко гадали о том, как поведут себя паруса в плавании. Примут ли ветер упруго и плавно, ощущая могущество и красоту? Задрожат ли нервно и чувственно их шкаторины? Отлетит ли обратно со свистом запущенный в парус ручник — или провиснет в парусине, как в торбе старьевщика? И не выпятит ли парус, принимая ветер не всею площадью, брюхатое «пузо»?.. Тогда на берег лучше не возвращаться: в любом порту насмешек не оберешься. «Это какая ж «Черноморка», у которой беременные паруса?» «Даже в полном ветру ушами хлопает, — видать, слепней гоняет. Только что не мычит, а то по всем статьям — корова». «Натянули на мачты бабьи лифчики — и гляди ж ты: плавают!» Нет, на таком судне лучше не служить…

Пошивка парусов — тонкое мастерство, почти искусство. А настоящие мастера-парусники с каждым годом встречались все реже. Это были худые и жилистые старики, коричневые от ветра и черноморского солнца, молчаливые кудесники с колдовскими руками, исколотыми кривыми парусными иглами. Свое умение они унаследовали от отцов и дедов, гордились им и с грустью отмечали, что молодежь ныне совсем не интересуется этим нелегким и мудрым делом.

Но если молодежь, влекомая уже иными судами и далями, не тянулась к старинному искусству, то море она любила не меньше стариков. Стоит ли удивляться, что матросы «Черноморки» с нетерпением поглядывали на новые паруса, пока еще убранные по-швартовому, с волнением и тревогой ожидая выхода в море!

Наконец, все было обтянуто и прибрало. Палуба пролопачена, и на ней, пахучей и влажной, аккуратно уложены в бухты смоленые тросы. Медь блестела, как солнце. По судовым надстройкам, промытым с мылом, скользили отсветы моря.

И снова, как после каждой приборки, боцман перегнулся через борт и с ненавистью посмотрел на выхлопную трубу мотора. Она, конечно, портила вид: обшивка возле нее закопчена гарью, вода покрыта цветными разводьями соляра, а сама труба, торча из борта, нарушала привычную плавность корабельных обводов. Боцман вздохнул и тоскливо отвернулся. Многое, ох многое не нравилось ему на судах ныне. Лоску не стало флотского, гордости. Паруса — и те провонялись мазутом.

Взять, к примеру, шлюпку «Черноморки»: ее лишь изредка, в свежую погоду, поднимали на палубу. Чаще же таскали на буксире, за кормой, и потому вся она теперь пропитана гарью из выхлопной трубы. На такой шлюпке на берег и сунуться стыдно. Ведь еще в те далекие времена, когда служил он матросом на крейсере «Память Азова», постиг он простую моряцкую истину: шлюпка — визитная карточка корабля. Стоило, бывало, лишь взглянуть на судовую шлюпку, чтобы безошибочно определить, каков порядок на корабле, строг ли капитан и боцман, подтянута или нерадива команда. А нынче все перепуталось, все позабылось…

Или, скажем, кранцы? На «Черноморке» на них любо-дорого посмотреть: упругие, набитые пробкой, туго оплетенные каболкой. При швартовке они мягко и надежно пружинят о сваи причала, и потому на обшивке шхуны нет ни царапины, ни дюйма содранной краски. А на других судах! Да там и плести их, верно, разучились. Взяли откуда-то моду пользоваться вместо кранцев старыми автомобильными покрышками — измятыми, измочаленными. В нарушение флотских традиций не убирают эта покрышки даже на ходу. И теперь нередко можно встретить в море судно, за бортом которого болтаются не то подметки, не то чебуреки какие-то — порядочному моряку и смотреть совестно…

В такие минуты лучше было не попадаться боцману на глаза. Но иногда, не выдержав, он делился своими печалями с командой, всячески понося при этом «нынешних марсофлотов-керосинщиков, которым не по морям бы плавать, а нужники выгребать по дворам». Потом, набранившись вволю, боцман по-стариковски жаловался на ревматизм, божился, что уйдет на берег, на покой, потому что его опыт все равно никому не нужен: моряцкое дело переводится, а матрос ныне пошел совсем не тот: все больше ленивый да прожорливый.