Существует весьма распространенное мнение, что «сотрудничество лучше, чем конкуренция», – и это явное подтверждение слабого понимания принципа рыночного упорядочивания. Сотрудничество, как и солидарность, предполагает значительную степень согласия в отношении целей и методов их достижения. Сотрудничество имеет смысл в малой группе, у членов которой схожие привычки, знания и представления о собственных возможностях. Все это теряет значение, если появляется необходимость адаптироваться к новым обстоятельствам; однако эта же адаптация лежит в основе координации деятельности в расширенном порядке. Конкуренция предполагает открытие чего-то нового, это свойственно любой эволюции. Именно конкуренция заставляет человека (хочет он этого или нет) приспосабливаться к новым ситуациям. Мы работаем все эффективнее благодаря постоянной конкуренции, а вовсе не солидарности.
Конкуренция приносит плоды, когда ее участники соблюдают определенные правила, а не прибегают к физической силе. Лишь общие правила могут сделать расширенный порядок единым целым. (Совместные цели могут способствовать этому только в чрезвычайной ситуации, при общей опасности. «Моральный эквивалент войны» для пробуждения в людях чувства солидарности – всего лишь использование примитивных способов координации.) При спонтанном порядке совершенно необязательно обладать информацией обо всех преследуемых целях и средствах для их достижения. Такой порядок образуется сам собой. Правила, формирующие его, шаг за шагом становились более совершенными, только это происходило не потому, что люди все лучше понимали свои задачи, а потому, что успеха достигали те группы, которые изменяли правила для повышения своей способности к адаптации. Эволюция не развивалась линейно, но двигалась путем проб и ошибок, постоянного «экспериментирования» в областях, где «состязались» разные порядки. Конечно, такие «эксперименты» никто не планировал, но изменение правил поведения, вызванное исторической случайностью (что можно сравнить с генетической мутацией), имело примерно такие же последствия, как при эксперименте.
Процесс изменения правил проходил далеко не гладко: изменениям обычно сопротивляются силы, обеспечивающие соблюдение старых правил. Ведь новые правила всегда противоречат уже устоявшимся взглядам на истину и справедливость. В свою очередь, понуждение к исполнению новых правил, недавно пробивших себе дорогу, иногда блокировало следующий шаг эволюции или ограничивало расширение координации индивидуальных усилий. Силы принуждения редко инициировали такое расширение координации, хотя иногда содействовали распространению морали, уже получившей признание в правящей группе.
Все это подтверждает, что желание освободиться от ограничений, которые налагает цивилизация, является анахронизмом и более подходит к численности и условиям жизни групп в далеком прошлом. Более того, если наша цивилизация явилась результатом непреднамеренных постепенных изменений морали, то, как бы нам этого ни хотелось, мы никогда не сможем создать действенную универсальную систему этических норм.
Однако неверно было бы делать вывод (исходя строго из принципов эволюции), что любые устоявшиеся правила всегда и обязательно способствуют выживанию и увеличению послушных им популяций. С помощью экономического анализа (см. главу 5) нам предстоит показать, каким образом правила, возникающие спонтанно, способствуют выживанию людей. Признавая, что правила проходят отбор по критерию их ценности для выживания человека, мы вовсе не пытаемся защитить эти правила от критического анализа – он необходим хотя бы потому, что процесс культурной эволюции часто подвергался насильственному вмешательству.
Безусловно, концепция культурной эволюции предполагает толкование любых сомнений в пользу установленных правил, возлагая бремя доказательства нецелесообразности таких правил на тех, кто намерен их изменить. В главах 2 и 3 представлено исследование возникновения капитализма с исторической и эволюционной точек зрения; оно не доказывает превосходство рыночных институтов, но помогает понять, как возникли столь продуктивные традиции (никем не придуманные и не пользующиеся любовью) и почему они так важны для людей, живущих в условиях расширенного порядка. Однако сначала я хочу убрать с обозначенного пути главную преграду – широко распространенное заблуждение о природе нашей способности перенимать полезные обычаи.
Сознание – не направляющая сила, а продукт культурной эволюции, и его основой является скорее подражание, чем интуиция или разум
Мы уже упоминали о способности учиться путем подражания – одном из главных преимуществ, приобретенных людьми за долгое время инстинктивного развития. Пожалуй, важнейшая способность, которой человек наделен генетически (помимо врожденных реакций), – это способность приобретать навыки через подражание. И важно с самого начала избегать представления, которое происходит из убежденности (я называю ее «пагубной самонадеянностью»), что мы приобретаем навыки благодаря разуму. Наоборот: наш разум – такой же результат эволюционного отбора, как и наша мораль, это всего лишь отдельная ветвь развития. Так что не следует предполагать, что разум находится на более высокой ступени по отношению к морали и что хороши только правила, продиктованные разумом.
Я подробно рассматриваю эти вопросы в следующих главах, но, возможно, некоторые выводы уместно будет обозначить уже сейчас. Название настоящей главы – «Между инстинктом и разумом» – следует понимать буквально. Я хочу привлечь внимание к тому, что действительно лежит
Мои взгляды (частично я излагал их ранее: 1952/79, 1973, 1976, 1979) легко обобщить. Усвоение правил поведения – это больше
Вот почему, признаюсь, я не могу удержаться от улыбки, когда книги об эволюции (даже написанные великими учеными) заканчиваются призывами к человеческому разуму – взять дело в свои руки и контролировать последующее развитие, – потому что жизнь стала очень сложной. Но при этом все признают, что до сих пор развитие шло путем спонтанного упорядочивания. Такие благие намерения поощряются «конструктивистским рационализмом» (так я назвал эту точку зрения в другой своей работе, 1973). Подобные представления серьезно влияют на научное мышление. Наглядный пример – название успешной книги известного антрополога-социалиста: «Человек создает себя сам» (V. Gordon Childe, 1936); многие социалисты приняли этот заголовок как лозунг (Heilbroner, 1970: 106). Это самонадеянное заявление основывается на ненаучном (и даже анимистическом) представлении о том, что на определенном этапе в развивающееся человеческое тело входит рациональный человеческий разум или душа – и становится новым, активным проводником дальнейшего культурного развития. То есть вовсе не тело постепенно приобрело способность усваивать чрезвычайно сложные принципы, позволившие ему успешнее развиваться в среде выживания, – как это было на самом деле. Считать, что культурная эволюция происходила позднее биологической или генетической эволюции, значит не видеть наиболее важной части эволюционного процесса: формирования разума. Идея о разуме, появившемся в ходе эволюции, но способном определять собственное дальнейшее развитие, по сути своей противоречива, и ее легко опровергнуть (не говоря уже о том, что наш разум не способен на многое другое; см. главы 5 и 6). Будет правильнее говорить не о том, что мыслящий человек создает и направляет свою культурную эволюцию, а о том, что культура и эволюция создали его разум. В любом случае идея о том, что в какой-то момент вдруг появился сознательный замысел и заменил собой эволюцию, является практически сверхъестественным предположением, а вовсе не научным объяснением. Научное же объяснение состоит в том, что разум и цивилизация развивались одновременно. И что вовсе не человеческое сознание двигает цивилизацию и определяет направление ее эволюции. Человек не рождается разумным (как мы понимаем разум). Это не просто мозг и не то, что мозг производит, а то, что на основе генетических данных (например, при наличии мозга определенной величины и строения) помогает человеку по мере взросления перенимать у семьи и окружающих, впитывать то, что не передается генетически, – традиции. В этом смысле разум – это не столько поддающиеся проверке знания о внешнем мире или толкование фактов, сколько способность усмирять инстинкты – способность, которая проявляется только в группе. Формируемое средой индивидуальное сознание, в свою очередь, предопределяет сохранение, развитие, богатство и разнообразие существующих традиций. Сознание складывается в основном в семье, но в то же время через него проходит множество внешних потоков различных традиций, в которые погружается любой, кто попадает в сообщество. И если у индивида нет возможности усваивать такие культурные традиции, то возникает вопрос – обладает ли он разумом и сознанием.
Если инстинкт древнее обычаев и традиций, то и они древнее мыслительных способностей: обычай и традиция стоят
Механизм культурной эволюции не является дарвинистским
Рассуждения заставляют нас повнимательнее рассмотреть связь между эволюцией и развитием культуры. Это имеет отношение к целому ряду интереснейших вопросов, многие из которых объясняет экономическая наука.
Однако данная тема очень запутанна, и некоторые несуразности следует упомянуть хотя бы для того, чтобы предупредить читателя – мы не намерены повторять их. Социальный дарвинизм, в частности, исходил из предположения, что каждый, кто изучает эволюцию человеческой культуры, должен разделять взгляды Дарвина. Это мнение ошибочно. Я безмерно восхищаюсь Чарльзом Дарвином. Ему первому удалось разработать последовательную (хотя и неполную) теорию эволюции. Он приложил огромные усилия, чтобы наглядно показать эволюцию живых организмов, однако убедил научный мир только в том, что стало общим местом в гуманитарных науках очень давно – по крайней мере, с 1787 года, когда сэр Уильям Джонс обнаружил поразительное сходство греческого языка и латыни с санскритом, сделав вывод, что все «индогерманские языки» происходят от него. Это еще раз говорит о том, что дарвинистская, или биологическая, теория эволюции не является ни первой, ни единственной подобной теорией. Она просто выгодно отличается от других эволюционных учений своей внятностью и наглядностью. Идея биологической эволюции появилась благодаря признанным ранее исследованиям процессов культурного развития, приведших к формированию таких институтов, как язык (упомянутая работа Джонса), право, мораль, рынки и деньги.
Таким образом, главная ошибка современной «социобиологии» заключается, вероятно, в предположении, что язык, мораль, право и тому подобное передаются «генетическими» процессами (которые изучает современная молекулярная биология), а не являются продуктами эволюционного отбора (которые человек усваивает путем подражания). Эта идея ошибочна – как и противоположное ей убеждение, что человек сознательно придумывал тот же язык, мораль и право или деньги и, следовательно, может совершенствовать их по своему желанию. Такие представления больше похожи на суеверия, отвергаемые биологической эволюционной теорией, а именно что любой порядок создан кем-то. И вновь оказывается, что объяснение лежит
Дело даже не в том, что в гуманитарных и социальных науках представления об эволюции появились раньше, чем в науках естественных. Я готов утверждать, что свою основную идею Дарвин почерпнул именно в экономической науке. Из записей Дарвина мы узнаём, что он читал Адама Смита как раз в то время, когда в 1838 году формулировал собственную теорию (см. Приложение А)[1]. Как бы там ни было, работе Дарвина предшествовали десятилетия (или даже век) исследований на тему возникновения в процессе эволюции сложнейших спонтанных порядков. Даже такие слова, как «генетический» и «генетика», которые сегодня являются биологическими терминами, были изобретены вовсе не биологами. Насколько мне известно, первым заговорил о генетическом развитии немецкий философ и исследователь истории культуры Гердер. Об этом писали Виланд и Гумбольдт. То есть современная биология заимствовала идею эволюции из исследований культуры более раннего происхождения. Эти факты хорошо известны; тем не менее о них почти всегда забывают.
Конечно, теории эволюции культурной (иногда ее называют психосоциальной, сверхорганической или экзосоматической) и эволюции биологической имеют некоторые важные сходства, однако они не идентичны и часто исходят из совершенно разных предположений. Как справедливо заметил Джулиан Хаксли, культурная эволюция является «процессом, радикально отличающимся от биологической эволюции; у него свои собственные законы, механизмы и проявления, и его нельзя объяснить чисто биологически» (Huxley, 1947). Стоит упомянуть несколько важных различий: во-первых, современная биология исключает наследование приобретенных признаков, а все культурное развитие строится именно на таком наследовании – признаки в форме соблюдения правил, регулирующих взаимоотношения между людьми, являются не врожденными, а усвоенными. Согласно терминологии биологов, культурная эволюция
Боннер ошибался, заявляя (1980: 10), что культура – «такая же биологическая функция организма, как и любая другая, например способность дышать или передвигаться». Называть «биологическими» процессами формирование традиций языка, морали, права, денег и даже разума – значит неверно употреблять термины и неверно понимать теорию… Способности, наследуемые генетическим путем, лишь в общем определяют, чему мы сможем научиться, – но вовсе не то, какие именно традиции будем усваивать. То, чему мы учимся, не является даже продуктом человеческого мозга, а то, что не передается с генами, нельзя считать биологическим свойством.
Несмотря на подобные различия, любая эволюция, культурная или биологическая, представляет собой процесс непрерывной адаптации к случайным событиям и обстоятельствам. Еще и поэтому мы никогда не сможем спрогнозировать последующую эволюцию или управлять ею. Самое большее, эволюционная теория сможет показать, как сложные структуры вырабатывают механизмы корректировки, ведущие к дальнейшему эволюционному развитию; однако предсказать его невозможно – в соответствии с его же природой.