Худощавый, женщина и отец – эти трое были первыми, чьи мысли стали мне ясны. Нет, мыслей я не читал, мысли – не то, что можно читать, если понимать буквально. Мысли могут быть только ясны. Худощавый думал о женщине. Его мысли были полны страстей и вожделения. Но я бы не сказал, что в них таилось что-то тёмное. Худощавый имел замысел, и замысел был светел. Когда я говорю о тёмном или о светлом, можете воспринимать так, как написано. Мысли похожи на облака, сотканные из мириад микроскопических разрядов статического электричества, облака могут быть тёмными, светлыми или нейтральными; нейтральные похожи на облака в слегка пасмурную погоду. Замысел худощавого был светел из-за его пока только возникающего желания создать литературное произведение. Что удивительно, желание это родилось на моих глазах, и причиной стал я и моё появление.
Отцу было скучно. Его пресытила жизнь, и моё появление пробудило хоть какой-то интерес. Он пытался понять, что будет спустя время. Что получится.
Женщина грустила. Её грусть была мне не ясна, словно в ней не было причины. Или, возможно, причина ускользала от меня. В тот момент мне сложно было поверить, что грусть действительно может существовать без видимой причины. Женщина с интересом поглядывала на худощавого, но её интерес существовал одновременно с грустью. Совсем другими глазами она смотрела на меня: в её взгляде была причина, но причина пока оставалась сокрытой.
Мне нравились эти трое. Я ещё не понимал их, но они людьми казались хорошими, если тогда я вообще правильно понимал, что есть хорошо, а что есть плохо. Я решил, что мне стоит лучше разобраться в природе этих троих: через них я лучше пойму себя теперешнего, здесь возникшего. Но для этого мне нужно опуститься до их миропонимания, проникнуться их чаяниями, их разочарованиями, радостями и печалями, понять суть их чувств. В текущем своём состоянии у меня нет никакой возможности разобраться во всём этом. И я принял решение позволить разуму деградировать до состояния мыслящего и знающего вместо того чтобы оставаться разумеющим и ясным.
Интернет, телевизор и книги должны были помочь мне заслонить мой разум такими же тёмными, светлыми и нейтральными облаками, как у этих троих. Мне нужны их страхи и надежды, их любовь и ненависть, через это я пойму, зачем я здесь, зачем я – Отто.
Я ел знания огромными кусками. Языки и науки я впитывал в себя, как сухой песок пустыни впитывает первый за много веков дождь, пока не споткнулся, начав изучать религии и учения. В них оказалось так много зла, страдания и боли, столько тёмных облаков, что я не мог пробиться к их сути. Только опыт мог мне дать понимание. Идея любви и сострадания для меня также осталась непознанной. Сколько бы информации я ни впитывал, яснее не становилось, я только ещё больше запутывался и терял смысл. Мне казалось, там должен быть путь, который нужно пройти, но пути не видел и решил, что придётся прокладывать его самому. Мне в этом должны будут помочь худощавый, женщина и отец. Теперь я уже знал, что отца зовут – Андрей Михайлович Цапкин, женщину – Марианна Думкина и она его дочь, по крайней мере, они оба так считают. Имени худощавого я ещё не знал, а когда узнал, мне показалось, что больше для него подходит – худощавый.
Я не знал других людей, и в этих троих меня поразило, что они живут так, будто смерть не придёт никогда. С самого моего появления я постоянно думал о смерти, ну или, в моём случае, о том моменте, когда я перестану быть. Сложно осознать смерть, если никогда не рождался, но вот они, почему они так беззаботно живут – это оставалось для меня тайной. Ведь каждый новый день приближает их к смерти, да и вообще не факт, что сегодня, например, не последний день. Я не понимал, почему они ничего не предпринимают, почему не ищут пути избежать смерти. Или хотя бы понять, что это, и строить свою жизнь в соответствии с ней. Нет, они жили беззаботно. Да, конечно, я видел в их мыслях страх смерти, но вместо того, чтобы использовать страх для развития, они всеми силами отгоняли его, словно боялись тем самым привлечь смерть. Оттого их жизнь мне казалась бессмысленной. Это вызвало во мне первое по-настоящему человеческое чувство, которое доселе было незнакомо – жалость. Ничтожное, недостойное человека чувство. Они стояли на пороге самого грандиозного события всей жизни – смерти.
Изучая смерть так, как её понимают люди, я понял, что единственный вид смерти, о котором они могут думать – это одновременная смерть для всех живущих – апокалипсис. Вот здесь люди едины. Они могут долго размышлять об этом, они способны даже посмеяться над такой смертью. Но главное, чтобы погибли все и сразу, и желательно знать заранее, что апокалипсис точно произойдёт, чтобы успеть сделать что-нибудь безумное, чего они не могут позволить себе сегодня, несмотря на то что личный апокалипсис всё-таки случится с каждым. Наверное, людям невероятно страшно умирать поодиночке, когда остальные остаются жить. Мне захотелось объяснить им, показать всё так, как видно мне, но я осознавал, что это невозможно. Тогда я впервые подумал о том, что и не надо ничего объяснять, а просто сделать за них то, что они сами должны были бы сделать. Но как я смогу им объяснить, что можно не умирать? До тех пор, пока они уверены, что после смерти что-то есть, все их глупые представления о рае, аде или просветлении, они никогда не решатся не умирать. Как показать им то, что вижу я, объяснить, откуда я пришёл, рассказать о слиянии с истиной, о свободном бытии, о настоящей свободе, а значит, о бессмертии? Что я могу рассказать им о свободе, если они даже не знают, что в тюрьме? Но я могу сделать их свободными, и это, скорее всего, возможно только против их же воли. В понимании растворилась моя жалость, и на её месте родилось сострадание, а родившись, показало мне путь. Мне предстояло самому пройти через привычные человеческие заблуждения, самому научиться бояться смерти, чтобы не допустить ошибки.
Шаг второй. Быть человеком
Люди. Вокруг стало так много людей. Цапкин водил к нам друзей и знакомых показывать меня, как диковинную зверушку. Что ж, я понимал его: я начал быть человеком, и теперь многое в поведении людей мне было понятно. Я пытался сказать ему, что, может быть, не стоит привлекать внимание к моему появлению. Мало ли, что будет дальше. Но он уверял, что люди, которые оказываются у него дома, – из тех, кому можно доверять. Откуда у него такая уверенность, и как можно вообще доверять людям, какими бы близкими они ни были?
Мы сблизились с Марианной Думкиной. Женщина была не просто добра ко мне, я видел в ней зарождающееся чувство, природа которого пока оставалась скрытой. Но чувство было светлым, и, что совсем удивительно, оно не являлось порождением разума. Мне показалось это интересным, и я тоже начал присматриваться к женщине, пытаясь уловить в себе зачатки похожего чувства. Но ничего в себе не обнаруживал. Иногда она держала меня за руку, я чувствовал её человеческое тепло, и временами мне казалось – я понимаю это не созревшее до конца чувство. Но всё равно оно больше походило на туман, чем на ясное понимание. Иногда мне думалось, что она относится ко мне как к ребёнку, но спустя некоторое время я понял, что на самом деле в ребёнка превращалась она, когда была рядом со мной. Однажды она сказала, что у меня такое лицо, на котором можно нарисовать любое другое. Она принесла свою косметику и начала экспериментировать. И действительно, у неё получалось сделать так, что вместо себя я видел в зеркале совсем других людей. Не знаю, что это было на самом деле – талант этой женщины или действительно у меня такое лицо. В моменты, когда она красила мне тушью ресницы, она оказывалась настолько близко ко мне, что я чувствовал её сладковатое дыхание, слышал, как бьётся её сердце. Я ощущал, как во мне разливается тёплым и нежным чувство привязанности. Может быть, подобное чувство я разглядел и в ней? Решил не сосредотачиваться на этом, тем более, стоило женщине отойти и когда я не слышал её сердце, переставал и чувствовать. Было занятно наблюдать, как увеличивается расстояние. В буквальном смысле. Если поначалу, чтобы это тёплое и нежное чувство оставило меня, требовался один шаг, затем два, вскоре оно оставалось со мной, даже когда она выходила из дома.
Несмотря на игривое, почти подростковое ко мне отношение, иногда женщина была даже чересчур серьёзна. Обычно в такие моменты она шептала мне на ухо: «Знаешь, я чувствую, что ты станешь великим человеком. Я не знаю, в чём заключается твоё величие, но оно есть, и все его заметят». На глаза у неё наворачивались слёзы, словно она видела то, о чём говорила, заранее гордилась и не хотела, чтобы так случилось. Ещё женщина говорила: «Я только надеюсь, когда ты станешь великим, я буду рядом».
Бывали дни, когда женщина куда-то уходила. Когда это произошло в первый раз, я странно себя чувствовал. Не мог ни на чём сосредоточиться и даже на время потерял интерес к обучению. Мысли текли, но они были пусты. Тогда я понял, что теперь знаю, что значит скучать. Мне стало не по себе от того, что тоска по человеку мешает ясно мыслить. Женщина вернулась, и снова всё встало на свои места. В тот день я больше не подпускал женщину к себе, пытаясь разобраться в новых для меня ощущениях.
Несколько дней я посвятил чтению книг и просмотру фильмов о любви. Я уже не сомневался: происходящее между мной и женщиной похоже на то, что люди называют любовью. Но мне нужно было понять, из-за чего происходит любовь, какими качествами или умениями должен обладать человек, чтобы его возможно было полюбить. И ответа я не нашёл.
Я решил составить список качеств женщины, пытаясь разобраться, из-за чего во мне формируется необоснованная привязанность к ней. Но ничего, кроме биения сердца, её взгляда на меня и дыхания, я не обнаружил. Тогда я решил, что ещё одной причиной могла быть красота. Но женщина не обладала особенной красотой, чтобы привлечь меня. Тогда я оставил все попытки осмыслить чувство, и стал размышлять о нем с позиции его пользы, и сделал вывод, что оно мешает мне. Оно привязывает и лишает способности мыслить ясно. Открытие оказалось горьким.
Я решил ещё какое-то время поиграть в любовь в надежде, что всё-таки разберусь в природе этого чувства. У меня не было оснований не доверять опыту миллиардов людей, верящих во всепобеждающую силу любви. Об этом все книги, всё искусство вообще. Значит, что-то там должно быть.