Включив фонарик на телефоне, я копаюсь в ее коробках, полных всякого барахла, и нахожу то, что искала.

Альбомы с фотографиями.

Здесь что-нибудь должно быть. В голове снова и снова всплывает образ женщины, кружащейся в танце. В ней есть что-то очень знакомое. Где-то я уже это видела. Точно знаю. Нахожу альбомы, датированные 1980 годом – примерно в то время моя семья переехала на Лонг-Айленд. Сколько лет было тогда биби? Хмурю лоб. Надо же… не знаю точно.

В тесной комнате тянет холодным сквозняком, раздается тихий стук. Оборачиваюсь, в глубине души ожидая увидеть в складках бабушкиных плиссированных рубашек глаза той призрачной женщины.

«Хватит дурить. Привидений не бывает. А биби жива и невредима». Твердя себе это, разглаживаю пальцами мятые листы фотобумаги. Листаю пожелтевшие страницы, разглядываю блеклые фотографии тех времен, когда мои родные были еще молоды.

Вот девочка – кажется, мадар – в сине-белом слитном купальнике стоит у общественного бассейна, и рядом с ней еще две девочки, более смуглые, – ее самые младшие сестры. На другом снимке баба-джан, мой дедушка, задумчиво смотрит в камеру за праздничным столом. Его редеющие седые волосы зачесаны набок, правая рука приподнята, словно он хочет что-то сказать.

Снова переворачиваю страницу, и на меня обрушивается лавина снимков из большого универмага. Мадар и мой дядя широко улыбаются на фоне кассовых аппаратов.

Таких фотографий десятки. Длинные ряды ярких консервов в банках заполонили страницы, брат с сестрой толкаются, опрокидывая все на пол. На заднем плане злится баба-джан. Голубые тени для век, жутко зачесанные волосы, столь же пышные бальные платья ярких цветов – голубые, фиолетовые, нежно-зеленые. Мадар с довольной усмешкой во все лицо красиво опирается на желтый кабриолет.

Не знаю почему, глаза наполняются слезами. Такой была жизнь в незапамятные времена – до того, как мадар повзрослела, до меня, до сегодняшних невзгод. Я задерживаю взгляд на смеющемся мамином лице. В ней светится юношеская легкость, какой я еще ни разу не видела.

В те времена – до меня, до падара – мама была счастлива.

Понимаю, что не должна думать об этом, но, сидя здесь, в одиночестве, в темноте, не могу не задаться вопросом: сможет ли мама снова стать счастливой девчонкой с этих фотографий? После падара. После меня.

Дверь кладовки со скрипом приоткрывается, я испуганно подскакиваю. Фотоальбом со стуком падает на ковер. За ним, как домино, шатаются и падают другие альбомы.

Свет в кладовке мигает.

На пороге стоит биби-джан. Ее слезящиеся глаза оглядывают меня с головы до ног. От спутанных волос к очкам, съехавшим набок, к рукам, которыми я тщетно пытаюсь прикрыть ее вещи, бесстыдно сброшенные мною на пол.

Ее взгляд останавливается на оброненной полоске блестящей ткани.

Она медленно опускается на колени и садится рядом со мной. Я поспешно навожу порядок.

– Прости, биби-джан, – лепечу я и одновременно с ней тянусь к оторванной ленточке.

Наши руки соприкасаются, и на долю секунды время замирает. Моя рука вспыхивает, будто пламенем, только огонь этот холодный, как если подставить замерзшие пальцы под теплую воду. Мы затаиваем дыхание. Биби-джан не шевелится. Не моргает.

Я отдергиваю руку и прижимаю к груди. Что это было?

Хочу спросить биби, ощутила ли она то же самое, но не успеваю. Происходит нечто очень странное. Она осторожно берет ленточку в руки и улыбается мне.