— Все уже закончилось. И Эльвира, и ее семейка больше не сунутся, — я попытался ободряюще улыбнуться, но кажется у меня ни черта не получилось, потому что она снова затрясла головой и поднялась еще на ступень выше, едва не споткнувшись о свою собственную сумку, — аккуратнее!
— Если кто другой сунется? Кто-то с кем ты снова чего-нибудь не поделишь?
— Нет, Лера, все. Цирк окончен.
Она мне не верит. В ее глазах я вижу только страх и желание сбежать. От меня. Словами не передать, как это царапает. Даже не царапает, а бьет наотмашь. Она же дикий, колючий Ежик, который вечно выставляет иголки и прет напролом, не зная, что такое тормоза. А тут полный отказ.
— Идем, выпьем кофе и спокойно поговорим, — я протягиваю ей ладонь, а она шарахается от нее как от змеи и прячет руки за спину.
— Спокойно? — выдавливает из себя через силу, — о каким спокойствии может идти речь? Ты понимаешь, что она бы засадила меня тогда? А ее папаша добил бы в этот раз? И все потому, что я имела неосторожность перейти тебе дорогу.
— Я не позволил бы причинить тебе вред. Ты же знаешь. Всегда защищал. И буду защищать.
Ее паника справедлива и понятна, и я пока не знаю, как с ней справиться. Какая там логика или здравый смысл! Нет их. Глядя в эти перепуганные, наполненные горечью глаза, я напрочь растерял способность трезво мыслить и складно говорить. Я привык только строго и в приказном тоне, но ей на фиг не сдалась моя строгость, а утешать я не умею. Мычу что-то как бестолковый лось, копыта к ней тяну.
— И что дальше, Демид? Что меня ждет? Роль комнатной собачки, которой никуда нельзя выйти без присмотра? Потому что…да мало ли почему. Раньше бы сказала, что сама могу влезть в какую-нибудь клоаку, а теперь понимаю, что кругом полно желающих помочь в этом. Потому что у вас так принято — грызть друг друга.
— Лер, хватит. У тебя сейчас сильный стресс. Тебе надо остыть, успокоиться. Ты иди, отдохни, я не буду мешать.
— Демид, ты смеешься? Какое отдохни. Меня трясет всю, даже зубы стучат. Слышишь?
Я ни черта не слышу, только грохот собственного сердца, которое решило словить тахикардию. Вознесенская с трудом сглатывает, неосознанно прикасается пальцами к горлу, будто ее что-то душит и не в силах выдержать мой взгляд, прикрывает глаза. Тяжело, надсадно дышит, собирается духом и снова смотрит на меня. Только выражение уже совсем другое. И мне оно не нравится.
— Демид… Я не жалею, что тогда встретила тебя. Это было здорово, — ее губы дрожат, растягиваясь в скованной, обреченной улыбке, — чертовски больно, но здорово. Иногда ты был таким…настоящим, и эти моменты со мной останутся навсегда.
Проклятье. Она же прощаться вздумала.
— Лера, погоди…
— Нет, Дем, это ты погоди. Дай я скажу. И за Макса тебе спасибо. Хотя по иронии судьбы, это Воблу твою за него благодарить надо. Мы ж его тогда в камере заделали. Помнишь? — горько смеется, — такая вот тюремная романтика.
Прекрасно помню, как тогда, три года назад, сорвался перед тем, как окончательно поставить точку. Теперь точку пыталась поставить она сама.
— Я понимаю, что никуда от тебя не деться. И обещаю не делать глупостей. Сбегать не буду, прятаться тоже. Если вдруг захочешь пообщаться с сыном – общайся. Если нет, то настаивать и приставать не буду.
Я впервые вижу ее настолько… взрослой. Уже не девчонка с ветром в голове, а молодая женщина, у которой за плечами уже есть опыт, причем не всегда приятный. Причем исключительно по моей вине.
— Я там ничего не придумала, — указывает взглядом на потолок, — ты сам, по своему усмотрению сделай, как тебе удобно. Сильно не заморачивайся, мы не привередливые. Если вдруг, когда-нибудь приедем, то главное, чтобы кровать была, где его поспать уложить.