Часы на церкви Святого Лаврентия словно окутаны прозрачным туманом. Без четверти одиннадцать. Размытые силуэты ворон вырисовываются на фоне неба.

На улицах ни души. Я не хочу ни о чем думать сегодня вечером и ночью. Возле темно-серой церковной стены на мокрой траве лежат огромные кучи листьев. В темноте они кажутся покрытыми ржавчиной, готовыми расстаться со своей прекрасной расцветкой и дать миллионам червей, выползающих из размытой дождями почвы, поглотить себя.

Ты отпрянул назад, Янне, ты увернулся с таким видом, словно тебе раньше приходилось принимать удары посильней моего. И я закричала, что я уезжаю, я уезжаю немедленно и больше никогда не вернусь.

Ты не можешь вести машину в таком состоянии, Малин, — и ты попытался отобрать у меня ключи. Туве была там, она спала на диване перед телевизором, но вдруг проснулась и закричала: ты прекрасно понимаешь, мама, что нельзя садиться за руль в таком состоянии!

Успокойся, Малин, иди сюда, дай мне обнять тебя. И я ударила снова и снова, но там, где должен был находиться ты, никого не было, и я просто махала руками в воздухе.

Я спросила тебя, Туве, просто так, для порядка, не хочешь ли ты поехать со мной. Но ты покачала головой.

А ты, Янне, не стал мне мешать. Ты только посмотрел на кухонные часы.

А я помчалась к машине. Я вела ее сквозь самый темный из осенних вечеров, пока не остановилась.

Сейчас я открываю дверь. Черные щупальца разрывают серое небо. А из открытых отверстий, откуда должен просачиваться звездный свет, зияет страх. Я ступаю на мокрый асфальт.

Мне тридцать пять лет.

И к чему я пришла?