Большая пластмассовая скульптура, представляющая розового и фиолетового медведей с саблевидными зубами, украшена драгоценными камнями; горящие глаза зверей похожи на алмазы.

На другой картине изображены камбоджийские военнопленные, которых как будто гонят вон из комнаты.

Мебель словно из каюты корабля: прямые линии, черно-белые краски, формы, какие Линдман видел в журналах по дизайну, просматриваемых им в парикмахерской.

— Ну и дела! Во что только люди не вкладывают свои кровные! — восклицает Юханссон.

— Петерссон, Петерссон! Мы уже здесь!

— Пора на охоту! Косули ждут!

Они останавливаются, ухмыляясь друг другу, а потом снова нависает холодная тишина.

— Как ты думаешь, где он может быть? — спрашивает Линдман, расстегивая свою зеленую куртку и утирая пот со лба.

— Понятия не имею. Может, где-нибудь снаружи? Здесь, в замке, его нет, иначе он бы услышал нас.

— Но автомобиль стоит внизу. И дверь не заперта.

— Чертов щеголь!

Они разглядывают вывешенные в ряд выглаженные хлопчатобумажные рубашки всех мыслимых расцветок.

— Ты ведь не отказался бы от такой?

— Что ты думаешь о нем? — спрашивает Юханссон.

— О Петерссоне?

— Нет, о Господе Боге. О Петерссоне, конечно.

Юханссон смотрит на Линдмана, разглядывая горестные морщины вокруг его глаз и рта, глубокие борозды на лбу. Он знает, что Ёте долгое время жил один, с тех пор как пятнадцать лет назад от него ушла жена. Она ездила на конференцию в Стокгольм и там совсем спятила, так что не смогла больше оставаться в сельском доме. Кто-то, должно быть, хорошо вправил ей мозги там, в Стокгольме. А потом он встретил русскую, экспортный экземпляр.

— Что я думаю о нем? — переспрашивает Линдман, причмокивая губами. — Он, похоже, не собирался отменять аренду. А насчет всего этого дерьма, что мы должны являться по первому его зову, как холопы какие-нибудь… Ну что здесь скажешь?

Юханссон кивает.

— Ты знал его раньше? — спрашивает Линдман спустя некоторое время.