Меня привели в дом отца Герасима, где главари бунтовщиков остановились на постой. В горнице за длинным столом, уставленным разными яствами (при виде еды у меня снова помутилось в глазах, и я почувствовал ужасный приступ голода), сидели четверо. Тот, который выдавал себя за царя, расположился во главе стола. Сейчас я его разглядел лучше. Густые черные волосы с редкой серебряной проседью свисали почти до плеч, но не выглядели растрепанными, ибо были тщательно расчесаны с пробором посередине. Они не скрывали большого и высокого лба. Брови у него были густые и у переносицы почти срослись. Впалые щеки, нос с горбинкой, раздвоенный подбородок, узкие губы под пышными постриженными усами и большие, слегка раскосые глаза с черными зрачками, в которых отражались всполохи свечей, характеризовали его как человека волевого и энергичного. Мерцание огня придавало ему даже какой-то мистический, демонический вид. По правую руку от самозванца сидел молодой башкирец лет двадцати от роду с безусым лицом. Несмотря на жар, исходивший от печи, на плечах его красовалась бурка из белой овчины. Слева смачно хрустел квашеной капустой русоволосый бородач с красным и потным от выпитого вина лицом. А спиной ко мне сидел мой старый знакомец – отец Герасим. Когда подо мной скрипнула половица, возвестив собранию о прибытии новой жертвы, батюшка повернулся и его лицо расползлось в елейной улыбке:

– А вот и Петр Андреевич к нам пожаловали, – протянул священник, а затем, обратившись к смутьянам, представил меня: – Господин Гринев. Только недавно был произведен в офицеры. Кроме дуэли с господином Швабриным из‑за капитанской дочки ничем себя проявить не успел.

За тот короткий миг, когда поп был ко мне лицом, я успел разглядеть, что на его шее висит новый крест. Деревянный, старообрядческий.

«Быстро же батюшка поменял веру», – подумал я.

– Что, твое благородие, готов ли ты верой и правдой послужить законному государю? – спросил самозванец и пристально посмотрел на меня.

Его взгляд был такой силы, что я невольно отвел глаза в сторону. Мне было очень стыдно за свое дневное малодушие, смерть не казалась мне уже такой страшной, бесчестье и папенькино проклятие меня страшили сейчас больше. Я набрался храбрости и выпалил:

– Извини, дядюшка, но ты мне – не государь!

Мой голос прозвенел в горнице, как лопнувшая струна. Я сам испугался своего крика и воцарившейся вслед за ним тишины.

Башкирец выскочил из‑за стола и выхватил из ножен саблю:

– Как ты, аспид, посмел перечить государю! Я вот тебя…

Юноша уже намеревался порубить меня на куски, но его остепенил властный окрик ихнего царя:

– Отставить, Салават. Забрызжешь здесь все кровью. Утром его вздернут на виселице. А пока давай лучше полюбопытствуем у него, почему благородный люд меня признавать не хочет. Неужто им самозванка больше по нраву?

Я понял, что вопрос обращен ко мне, и ответил:

– Я присягал на верность государыне-императрице и от присяги своей никогда не отрекусь.

На что предводитель бунтовщиков с ехидцей заметил:

– Так ты и мне присягал. Аль не помнишь? Зато весь дворовый люд в Белогорской крепости подтвердит, как ты мне руку целовал. ждет тебя, твое благородие, в лучшем раскладе – тюрьма на Соловках, а верней – дыба и плаха. Коли я тебя раньше не вздерну.

Мятежники рассмеялись. Я переминался с ноги на ногу и молчал. Главарь же продолжал меня допытывать:

– Признайся, благородие, приятно, поди, захребетником на мужицких спинах сидеть? Говорят, что ваша просвещенная императрица, начитавшись Вольтера, вообще вам дозволяет с народом хуже, чем со скотом, обращаться. Это ль тебе любо в России, истинного Бога забывшей?

– Чего молчишь? Отвечай, когда тебя царь спрашивает! – раздался юношеский фальцет башкирца.

Памятуя о его взрывном характере, я не стал больше испытывать судьбу и поспешил ответить: