Настал вечер, потом ночь; и вот зазвонил церковный колокол, оглашая жалобным зовом угрюмое пространство над белой, мерзлой пеленою снегов.

И на этот медный голос колокола покорно и медленно двинулись группами темные силуэты людей. Полная луна озаряла своим ровным матовым светом все вокруг, и от этого унылая белизна полей становилась еще заметнее.

Я взял четверых крепких мужчин и пошел вместе с ними к кузнецу.

Одержимая все еще была привязана к кровати и истошно вопила. Несмотря на отчаянное сопротивление, ее переодели во все чистое и понесли.

В освещенной, но холодной церкви было теперь многолюдно; певчие монотонно пели, труба гудела, служка звонил в колокольчик.

Поместив больную женщину и ее сторожей на кухне в доме священника, я ожидал подходящей минуты.

Я решил действовать сразу после причастия. Все молящиеся, мужчины и женщины, приобщились святых тайн, дабы смягчить суровость своего Бога. И пока священник совершал дивное таинство, в церкви стояла глубокая тишина.

По моему знаку дверь отворили, и четыре моих помощника внесли умалишенную.

Едва она увидела горящие свечи, стоящих на коленях людей, ярко освещенный алтарь и золоченую чашу, она стала биться с таким неистовством, что чуть было не вырвалась из наших рук; она испускала такие пронзительные вопли, что присутствующих охватил ужас. Все подняли головы, некоторые бросились вон из церкви.

Больная уже не походила на женщину; она корчилась, извивалась в наших руках, лицо ее было искажено, в глазах стояло безумие.

Ее подтащили к самому алтарю и крепко держали, притиснув к полу.

Священник выпрямился во весь рост и ждал. Заметив, что она перестала биться, он взял украшенную золотистыми лучами дароносицу, в которой лежала белая облатка, и, сделав несколько шагов вперед, высоко поднял ее над головою, чтобы показать одержимой.

Несчастная все еще истошно вопила, устремив безумный взгляд на сверкающий предмет.

Священник стоял совершенно неподвижно, его можно было принять за изваяние.

И это продолжалось долго, очень долго.

Казалось, женщину обуял страх; точно завороженная, она пристально глядела на дароносицу, все еще содрогаясь от ужасных конвульсий, которые, однако, становились реже, она еще вопила, но уже не таким душераздирающим голосом.

И это тоже продолжалось очень долго.

Можно было подумать, что она не в силах опустить глаза, что они прикованы к облатке; она тихонько стонала, но ее негнущееся тело постепенно обмякало и успокаивалось.

Молящиеся простерлись ниц, прижавшись лбами к полу.

Теперь одержимая быстро смежала веки и тут же их поднимала, как будто не в силах была лицезреть своего Бога. Она умолкла. И тут я заметил, что глаза ее совсем закрыты. Она спала, спала, как сомнамбула, загипнотизированная — виноват! — умиротворенная долгим созерцанием дароносицы в золотом ореоле лучей, покоренная победоносным Иисусом Христом.