— Нет, — ответил я, — я ничего не слышу.
— Не слышишь, потому что внизу шумят в мастерской, — сказал со вздохом Сарти, — а я порою слышу, уверяю тебя; туфли стучат каблучками;
— Ты видел ее?
— Нет, — признался он, качнув головою, — я не видел ее, я только чувствую запах гвоздик, увядающих на ее корсаже, и в иные дни слышу шаги… А однажды ночью, очень поздно, до меня донесся шелест шелка, словно женщина раздевается; и
— И… ты знаешь, кто она? — спросил я.
Он призадумался на миг и ответил очень серьезно:
— Она мне это скажет. Скажет когда-нибудь; когда воплотится вполне. Нужно ждать. Нужно… не знаю, быть может, этого не будет никогда. Неизвестно, что нужно этим привидениям, чтобы они воплотились вполне: особое состояние благодати, своего рода разрешение, исходящее не знаю от кого. Я даже не пытаюсь с нею заговорить, когда она здесь: она могла бы оскорбиться. Она должна первая заговорить со мною; и ведь однажды, повторяю, я уже слышал ее смех!
— …Но как ты молод, Сарти, каким ты остался молодым!
Я не сводил глаз с его каштановых волос, с его лица без морщин.
— Это естественно: ведь время для меня остановилось.
— Прощай, прощай, Сарти!
— Прощай! — ответил он равнодушно.
Новеллы «Дух Байрона» и «Аромат» (Париж, 1924) печатаются по изд.:
ДАНИЕЛЬ БУЛАНЖЕ
(род. в 1922)
Дамдье
Как раз из-за этого он и был ненормальным! Говорили, что у него — «птичка в тромбоне», но совсем не ради красного словца, а для того, чтобы в шутливой форме дать понять: дьявол ловко пользуется его голосом и сам он не отвечает за правду-матку, которую выкладывает первому встречному. На самом деле Дамдье наводил-таки страх, как ночь без звезд на одних или прямоугольник белой бумаги на других. Он был орудием слепой, необузданной и непредсказуемой силы. В «Кафе де л’Эпок» в один из мартовских дней, когда он разглядывал отрывной календарь, листок с датой восьмое сентября вдруг выпал из самой середины, хотя и был календарь плотным и хорошо проклеенным. Дамдье повернулся к тем, кто потягивал винцо, и уставился на папашу Дюбара, торговца скотом, который никогда не снимал своей плоской шляпы и назойливее других подчеркивал, что он — пуп земли.
— Никогда меня не видал, Дамдье?
— Я еще на вас посмотрю, — ответил тот торжественным и бесстрастным голосом, — до восьмого сентября.
Он подобрал с плиточного пола красную восьмерку и протянул Дюбару, который скатал ее в шарик да и бросил его через плечо, покачав головой. Дюбар умер восьмого сентября, прямо в поле, когда отдавал приказы своему пастуху — тут уж каждый вспомнил про случай в кафе. Страх, который внушал Дамдье, был на уровне его способностей: он двигал по стене виолончели и заставлял вращаться круглые столики на одной ножке, и те под конец крутились с гудением, как волчки. Хуже всего было то, что он совершал эти подвиги ради забавы, с таким видом, будто сам в них не верит. Он волновал женщин, но ни одна из них не одарила его своей благосклонностью — слишком насмешливый был у него взгляд. Так он и жил, более замкнуто, чем ему хотелось, и нередко уступал желанию вмешаться в чужие дела, лишь бы не чувствовать себя таким неприкаянным. Это была самая безрассудная его черта, поскольку он страдал, возвещая несчастия, но в то же время испытывал горькую сладость этого знания, ведь он один улавливал холодную тень, какую накладывает фатальная убежденность. Он чувствовал двуличие, чтобы не сказать несостоятельность, Предвечного — такого, каким его описали ему в юности: восседающего на возвышении у слияния всех дорог и наблюдающего за колесницами, которые не ведают о существовании других колесниц и несутся вперед, к мучительному концу, навстречу друг другу. Всемогущий видит это и отнюдь не препятствует их роковому столкновению, поскольку он ведь тоже друг свободы! И у Дамдье были подобные странные повадки, и он под предлогом предоставления свободы воли этим созданиям смотрел, как они, сами того не желая, губят один другого.