В гостинице я сел у жаркого очага. Голоса извозчиков звучали для меня, как райская музыка. Я ускользнул от Смерти. Сквозь пальцы рук я смотрел на огонь. После стаканчика рома я понемногу приходил в себя, чувствовал, что возвращаюсь к реальной жизни.

Скажу честно, мне было немного стыдно за свое паническое бегство.

Вот почему я так спокойно выполнил просьбу аббата Мокомба! С какой скептической улыбкой я взглянул на плащ, передавая его хозяину гостиницы! Наваждение рассеялось. Я охотно готов был стать, говоря словами Рабле, „веселым малым“.

Этот пресловутый плащ мне теперь не казался необыкновенным или особенным, разве что был он совсем изношен и даже любовно зашит, починен и заплатан. Конечно, безграничное милосердие аббата побуждало его раздавать свои деньги бедным, и он не мог позволить себе приобрести новый плащ: по крайней мере, так я это объяснял.

— Как раз кстати! — сказал хозяин. — Мой слуга сейчас отправляется в деревню, он уже уходит, еще до десяти часов вечера он занесет по пути плащ господину Мокомбу.

Час спустя я удобно расположился в вагоне, завернувшись в мой вновь обретенный плащ, я покуривал хорошую сигару и, слыша свист локомотива, говорил себе: „Право, этот звук приятнее, чем крики совы“.

По правде говоря, я немного жалел, что обещал вернуться.

В конце концов я сладко задремал, позабыв о том, что я уже считал ничего не значащим совпадением.

Шесть дней я вынужден был провести в Шартре, чтобы собрать документы, благодаря которым впоследствии дело было решено в нашу пользу.

Наконец, я вернулся в Париж вечером на седьмой день после моего отъезда от аббата; я был измучен судейским крючкотворством, писаниной и моей вечной спутницей — хандрой.

Я приехал с вокзала прямо к себе домой часов в девять. Поднявшись наверх, я нашел отца в гостиной. Он сидел у столика, освещенного лампой. В руках у него было распечатанное письмо.

Едва поздоровавшись, он сказал:

— Я уверен, ты не знаешь печальной новости, которая содержится в этом письме. Наш добрый старый друг аббат Мокомб умер вскоре после твоего отъезда.

Я был поражен этим известием.

— Как?! — вскричал я.

— Да, скончался от лихорадки, позавчера около полуночи, через три дня после того, как ты уехал; он простудился на дороге. Это письмо от старушки Нанон. Бедняжка совсем потеряла голову, она дважды повторяет одну и ту же фразу… многозначительную… речь идет о каком-то плаще… Вот, прочти сам!

Он протянул мне письмо, извещавшее о смерти святого отца, и я прочел эти бесхитростные строки:

„Последние слова его были о том, что он счастлив отойти в мир иной, укрытый плащом, привезенным из паломничества в Святую Землю, и быть похороненным в этом плаще, ткань которого прикасалась к Гробу Господню“.»