Я не врал Бабе Ходоре. Буквально два дня назад мне показалось, что проснулся под утро и не мог понять кто я. В голове вертелась какая-то карусель из слов, обрывков мыслей и образов. Какие-то видения наплывали на меня из темноты. Светлые и радостные сменялись вдруг темными мрачными. Вот я бегу по зеленой-зеленой травке к красивой, молодой женщине, присевшей на корточки и расставившей руки. Я подбегаю, она обнимает меня тормошит, целует и я вдыхаю неповторимый запах — запах мамы. Она пахнет свежим хлебом, молоком и цветами. Она поднимается на ноги, подкидывает меня в яркое голубое небо, а потом, взяв за руки, начинает кружить, счастье захлестывает меня. И вдруг я вижу бородатых скособоченных уродов, одетых в рванье, которые тащат мою маму в сторону от дороги она кричит и вырывается. Я, схватив какую-то палку, бегу следом и бью изо всех сил одного из них. Тот бросив маму оборачивается ко мне и свет взрывается красными искрами и гаснет. А в наплывшей тьме мелькают лица, безобразные хари, вращающиеся серые круги и еще что-то бесформенное темное и страшное. Потом снова зеленая травка, а по ней бежит смешной щенок. У него непропорционально большая голова и толстые длинные лапы, которые плохо его слушаются. Вот они запутались в траве, и щенок кувыркнулся через голову, поднялся и, звонко тявкая, стал нападать на травяную кочку свалившую его. И снова тьма: медленно уплывающее в эту тьму мамино лицо. Я бегу за ней, но тьма становится вязкой и не пускает меня. Я в отчаянии зову: «Мама! Мама!» и окончательно просыпаюсь.

Сердце колотится у горла, лицо мокрое от слез. Я встал с лавки сунул ноги в валенки надел полушубок, нахлобучил шапку и вышел на крыльцо. Ветер гонял по двору солому, кидал в лицо колючие снежинки, посвистывал в печной трубе. И ни одного огонька не видно в серой заснеженной мгле. Спит село. Я подставил лицо под снежные заряды и закрыл глаза. Не знаю сколько я так стоял; может час, а может всего несколько минут, замерз как цуцик и пошел досыпать.

Проснулся поздно, голова как пустой котел, кажется, постучи — зазвенит. Встал с лавки, попытался дойти до умывальника и чуть не упал. Ноги не шли и равновесие держать было очень трудно. Накатил страх. Это что, я ходить разучился? Я? И кто этот я? Вот блин новость! И ходить разучился и память потерял, и что теперь делать? Хлопнула дверь и странно одетый подросток появился в дверном проеме. Он повернул ко мне румяное от мороза лицо и громко произнес:

— Ты че Немтырь валяешься! Там снегу навалило! Я один чищу, чищу, а тебя все нет и нет.

— Архипка … — просипел я и замолк, потому что в мою бедную голову хлынул поток информации, я захлебнулся в этом потоке и отключился.

Очнулся от того, что кто-то тряс меня:

— Ленька! Ленька! Ты чего? — мой друг Архипка Назаров тормошил меня, приводя в чувство. — Немтырь ты чего сомлел то? Никак заболел?

— Архипка перестань меня трясти. Я уже очухался. — прохрипел я, приподнимаясь и оглядываясь по сторонам. Фильм такой был: «Вспомнить все!» назывался. Вот и я вспомнил все! Но легче от этого не стало. Как говаривал классик: «Все смешалось в доме Облонских». Вот и у меня в башке все смешалось. Толи я тринадцатилетний подросток Ленька Забродин по прозвищу «Немтырь», толи старик из двадцать первого века по имени Алексей Щербаков, или я некто третий, слепленный из двух уже упомянутых. Ага, «Я его слепила из того, что было …». По хорошему: обдумать бы все это надо, прикинуть кое что кой к чему, ну и определиться в конце концов. Мешал Архипка, заглядывающий мне в лицо с тревогой и надеждой.

— Давно я тут валяюсь? — спросил я друга.

— Как ты упал, так я к тебе подскочил трясу, зову, а ты как мертвый — не откликаешся. Я уже за дедом Щербаком хотел бежать.

— Минуты две значит. — Констатировал я факт. — Не надо никуда бежать и рассказывать никому не надо. Сморило, меня что-то. Ты, Архипка иди, почисть двор пока один, а я отлежусь чуток и выйду, помогу.