С. С. В одном из наших разговоров вы как-то сказали: “Я была лентяйкой. Может быть, поэтому я себя так надолго умудрилась сохранить. Свое тело, свои ноги”. Вы и правда считаете себя лентяйкой?

М. П. Я вам скажу так: я всё выработала спектаклями. Не репетициями, я репетировала не так уж много, никогда себя не надрывала и никогда не делала десять раз, если можно было сделать один. Я, наверное, интуитивно копила энергию на спектакль.

С. С. А было ли у вас привычное всем чувство волнения перед выходом на сцену?

М. П. Нет, у меня не бывало такого, что я умирала от страха. Никогда! Наоборот, я любила сцену и волновалась, как лошадь на старте, чтобы выйти поскорее и – полететь, да!

С того момента, как пришла несуразная весть о кончине Майи Плисецкой, нет минуты, чтобы ее не было рядом в самых извилистых уголках моей памяти. Ей были к лицу любые одежды – от хитона Айседоры Дункан до конструктивистских платьев Кардена, от пачки до шлейфа, ей шло всё, кроме савана. Плисецкая – во всплывающих, ничего не значащих обрывках фраз, в словах, замечаниях, которые теперь вдруг преображаются в нечто важное, приобретают иное измерение… Стараюсь уцепиться за них, как падающий в пропасть за отвесную скалу, превращающуюся под пальцами в мягкий известняк. Не то. О ней уже столько написано, столько сказано ею самой… Плисецкую при жизни растащили на цитаты (чего стоит одно “сижу не жрамши” в ответ на вопрос о диете). Сама она слов не любила, даже стеснялась, потому что жестом можно выразить гораздо больше, чем словами. При этом каждое слово было в точку, по существу! А еще она умела слушать так, словно ничего и никого важнее вас для нее в эту минуту не существовало.

Принято считать, что доживший почти до девяноста лет человек, да еще в здравом уме и ни на что не жалующийся, – долгожитель, и его уход в мир иной – естественный поступок праведника. Но к ней неприменимы обычные “принято считать”.

Пишу о вас в самолете, дорогая, любимая моя Майя Михайловна! А где еще можно сосредоточиться и постараться установить с вами субтильную невидимую связь, как не в окружении бесконечно живых и бесконечно недосягаемых облаков? В вас было столько женского, сексуального хулиганства и ни грамма наносного пафоса матроны! Уйдя, вы будто встали в одну из своих знаменитых поз из “Кармен” – когда вы стреляете в зрителя ногой, кончиком пуанта, а потом наблюдаете за произведенным эффектом, не отводя глаз, бездонных, безмолвных, широко закрытых глаз. Вы нас видите насквозь. Мы только думаем, что видим. Уйдя, вы словно сделали свой знаменитый взмах руками на бис – и хватит с нас. Поменяв материальную оболочку, вы не дали ни малейшего шанса ассоциировать вас с принадлежностями похоронного ритуала. Ни венков, ни надгробий, ни речей, ни орденов на подушечках, ни даже музыки. Зачем? Вы и есть – сама музыка и будете вечно звучать в каждой ноте того единственного, любимого, кто теперь уже никогда не будет ходить утром на цыпочках по мюнхенской квартире, боясь вас разбудить, не рассмеется своей веснушчатой улыбкой в ответ на вашу шутку. А музыка, гениальная музыка, переживает всё: детей, славу, даже любовь, которой она рождена. Любовь развеивается пеплом, становится огнем, улетает в облака, принимающие формы и изгибы лебединых шей, а музыка продолжает жить.

Как-то мы с Майей Михайловной гуляли у пруда, в котором плавал лебедь, и она очень серьезно сказала: “Снимите программу о лебедях. Ничего, что немузыкальную. Я много смогу рассказать, я ведь очень вдумчиво изучала характер и повадки этих птиц. О, вы не знаете, какой у них характер!”

Что в ней было особенного? Постоянство. Это нечто более земное и надежное, чем верность. Духи: только Bandit, однажды подаренные Лилей Юрьевной Брик (их сняли с производства, потом стали продавать в Латинской Америке, потом они снова появились под маркой нишевого парфюма). Майя – это Bandit, и всё. Она их носила всегда. Одежда? Зачем что-то примерять, когда есть Пьер Карден? В 1995-м в Париже помню звонок: “Поедем со мной на ужин к Пьеру, я ведь не говорю по-французски, понимаю только Мaya, je t’aime[5]”. Моя помощь переводчика не понадобилась: кроме Maya, je t’aime раз пятьдесят Карден произнес за вечер только Bon appétit и Аu revoir.

Из магазинов ей были интересны разве что маленькие бутики косметики. Как-то раз мы накупили много соблазнительных баночек с кремами, сыворотками, лосьонами. Пока я старательно надписывала на коробочках, что после чего наносить, и переводила, как все это нас омолодит, она мечтательно, за бокалом красного вина, сказала: “Сатенька! Конечно же, никакие кремы не убирают морщин, но лицо женщины как сад: бывает старый и запущенный, а бывает старый, но очень ухоженный”.

Было в ней, несмотря на то, что принято называть “звездным статусом”, вечное ученичество. Помню, после репетиции с Бежаром балета “Куразука” она, усталая и отчаявшаяся, прилегла прямо в сапожках поверх покрывала кровати у меня в парижской квартире и стала, как девочка, говорить, что ей неудобен один из элементов, поставленных сегодня мэтром. “Майечка Михална, ну давайте завтра скажем, что вам так не нравится, пусть поставит этот момент иначе”. – “Вы что?! Это же Бежар! Как я могу ему сказать что-то поперек?” В ней при всей величественности было столько нерастраченной девичьей нежности, о которой, мне кажется, мало кто догадывался! Она могла играть роковую красавицу, искусительницу, но с годами становилась всё лучезарнее – как солнце, катясь по небосводу, становится всё теплее и мягче.

В те дни весь Париж ломился на бежаровскую постановку с Плисецкой и Патриком Дюпоном. Интерес публики подогревался только что вышедшими мемуарами: “Я, Майя Плисецкая”. Она нервничала и волновалась, пока из Мюнхена не прилетел ее любимый Роба – Родион Щедрин. С лихим вызовом за час до премьеры она сказала мне: “Я же прекрасно понимаю: все идут сегодня посмотреть, на что я в свои почти семьдесят лет способна”. Она была способна на главное – магнетизировать тысячи одним лишь своим присутствием на сцене. Помню ее теорию о том, что, если привести папуаса в музей, он безошибочно остановится перед главным шедевром. Она была шедевром. В “Куразуке”, как и везде. В грим-уборной сижу рядом и не могу отвернуться от нее переодевающейся: ослепительно прекрасное гибкое тело, легкие, неискореженные мозолями ступни (неужели не кокетство, а правда это ее “Всегда была лентяйкой, ноги и тело на классах и репетициях не вымучивала. Поэтому, может, я так долго танцевала?”).

Майя Михайловна! Родная! Любимая! Моя драгоценная путеводная звезда! Вы были светом, маячком! Вспоминать вас не получается: вспоминают усопших. Вспоминают о том, кого в принципе можно забыть. Тем, кто знал вас лично, вы оставили драгоценный секрет вечной красоты и гармонии, хотя эта гармония часто строилась на парадоксах и диссонансах. Мы постепенно начнем это понимать, а пока во мне только отчаянное “как же так?!”. Вы ведь всегда умели ходить со временем по разным непересекающимся улицам! И одна только мысль о том, что я больше никогда не услышу вашего неповторимого, с легкой хрипотцой голоса в телефонной трубке: “Сатенька, дорогая!” – накрывает меня сиротством посередине зябкой майской ночи, ночи месяца, носящего ваше имя.