Есть какое-то высокомерие в нарочитом отсутствии всего показного у директоров Сконы; хвастливое желание доказать, что им ничего не надо доказывать. Горгас улыбнулся, смакуя эти слова. Лучший образчик чванливости игумена Шастела — в письме, которое они перехватили с месяц назад. Хотя Горгас должен был признать, что по зрелом размышлении ему больше по вкусу ошарашивающая и вульгарная сложность архитектуры Шастела, нежели худосочный стиль «четыре-стенки-с-крышей», который предпочла его сестра, однако Горгасу не нравилось, что это ему нравится. Когда Ньесса заводила речь о том, как каждый карниз и архитрав на Шастеле заляпан кровью принудительного труда, он обычно опускал голову и помалкивал. Проходя мимо фонтана, Горгас сменил улыбку на сухую усмешку и свернул налево в улицу Трех Львов, где жил.

Не успел он зайти за угол, как маленькое, невероятно быстрое существо понеслось ему навстречу по мостовой с криком «Папа! Папа!» и больно ударилось Горгасу в диафрагму, от чего у него перехватило дыхание. Он отступил назад, положил на землю вещевой мешок и поднял это существо так, что их глаза очутились на одном уровне.

— Привет, — сказал Горгас.

— Я ушибла голову о твой пояс, — обиженно проворчала дочка, — и теперь она болит.

Горгас с серьезным видом осмотрел слегка покрасневший висок.

— Будем считать тебя раненной в бою. Спросим у мамы, заслуживаешь ли ты медаль.

Девочка улыбнулась, глаза ее заблестели.

— Пожалуйста, можно мне медаль? Мне они очень нравятся. Медали дают за храбрость!

— Правильно, — ответил Горгас, опустив ее и взяв за руку. — Поэтому ты должна быть очень храброй и не реветь из-за того, что стукнулась головой.

— Ладно. А теперь можно медаль?

— Если съешь весь обед.

— Ох. — Девочка задумчиво нахмурилась. — Вообще-то мне не очень нужна медаль… Что-то не хочется есть.

— Неужели? — Горгас изобразил грозный взгляд. — Уж не хочешь ли ты сказать, что весь день лопала орехи и медовые соты, поэтому места для нормальной еды не осталось? Я тебя слишком хорошо знаю, милочка моя. А теперь беги в дом и скажи маме, что я вернулся.

Горгас смотрел, как девочка бросилась в дом, и уже не в первый раз пожалел, что согласился назвать ее Ньессой в честь тетки. С его точки зрения, это было плохим предзнаменованием; гораздо лучше было бы назвать дочку в честь матери или выбрать имя, которое вовсе не имело никаких дополнительных значений.

Я бы не имел ничего против, если бы у нее были тетушкины мозги, — говорил он самому себе, — или ее сила воли, или даже такая же ясность мышления, которую столь легко принять за бессердечие и жестокость; но чего мне совершенно не хочется, так это чтобы все черты проявились в ней одновременно. Будем надеяться, что она вырастет похожей на свою мать.

Дом Горгаса, хотя и сравнительно скромный для человека его общественного положения и достатка, был по масштабам Сконы большим и отражал вкусы и пристрастия своего владельца. Центральный двор с окружающей его крытой аркадой вполне соответствовал общепринятому местному стилю, однако в то время, как почти все дома Сконы были полностью обращены внутрь, не выставляя наружу ничего, кроме четырех угрюмых стен с узкими щелями окошек, Горгас сбоку построил веранду, которая, по островной моде, выходила на море, где он мог сидеть, глядя на пролив и на горную гряду материка. Строители, осуществлявшие его проект, не знали, что и думать; они настойчиво называли его наблюдательным постом, предполагая, что это как-то должно быть связано с должностью Горгаса в Банке. Видимо, им казалось, что он будет сидеть там с вощеными табличками и стилом, записывая приметы кораблей, прибывающих в порт, или корпеть над картами и военными учебниками, планируя следующую фазу войны. К счастью, веранду снаружи почти не было видно, и лишь немногие из его соседей могли наблюдать скандальную картину: президент праздно сидит в массивном кресле из кедрового дерева, а рядом — жена на груде подушек и отпрыски, играющие деревянными кубиками.

Но как будто и этого было недостаточно, все интерьеры носили на себе более чем просто отпечаток перимадейского декаданса; стены расписаны фресками, кустистые и несъедобные растения в горшках расставлены по краю галереи, а посередине двора бил фонтан, в который поступала вода из естественного горячего источника и где, по слухам, члены семьи регулярно мылись. Больше всего соседей бесило, что все слуги Горгаса были чужеземцами, безнадежно скрытными в отношении эксцентричности своего хозяина, и (поскольку они являлись также его телохранителями) считалось неразумным выпытывать у них сведения, которые те не собирались предоставлять.

Вследствие столь раздражающей нехватки надежных данных этого человека окутывало облако совершенно нелепых слухов и домыслов, среди которых были и такие причудливые и невероятные россказни, как, например, то, что он бежал из родной страны после того, как сделал проституткой собственную сестру и убил отца, а заодно и половину своей семьи. Само собой, этой сказке никто особенно не верил. Тем не менее находилось немало рассудительных людей, считавших, что нет дыма без огня и в прошлом Горгаса вполне могут быть такие тайны, до которых ради всеобщего блага лучше не докапываться.

Горгас бросил вещевой мешок в прихожей и прошел прямо во двор, где в это время дня вероятнее всего можно было найти жену. Она поставила свой письменный стол в тени аркады, куда не долетали искрящиеся брызги от фонтана, и Горгас минуту-две тихонько стоял в полутьме тени, наблюдая, как жена терпеливо переписывает длинный официальный документ. В конце каждой строчки она внимательно перечитывала то, что написала, сверяя каждое слово с оригиналом. Прядь длинных черных волос выбилась из тугого пучка и болталась в опасной близости от чернильницы.

— Осторожнее, Херис, — тихо сказал Горгас, — а то забрызгаешь лист.