К сумеркам в заросшем диком парке позади господского дома Бурминовки собрались все. Мочалинские наставляли несвицких и ивинских:

— Первым делом надо барина кончить.

— Умный какой. Ты и кончай.

Но огрызались так, для респекта. Сами уже знали, с кем имеют дело: всем миром хоронили тех, кто помер в схватке. Господи, упокой их души и столкни чёртово отродье в ад, откуда оно и вылезло.

Сотрясать воздух не хотелось. Двинули, каждый миг опасаясь, что из дома грянут выстрелы. Но дом казался слепым, глухим, немым. Подошли уже на пару саженей — и ничего. С каждым шагом колени разгибались, спины выпрямлялись, плечи расправлялись, вскидывались подбородки. Стали переглядываться. Дом не казался — он стоял слепой и глухой.

— Убегли все, што ль?

— С бабами и ребятами?

Цепочкой обошли угол. Крыльцо было пусто. А дверь нараспашку.

— Ёптыть. Точно убегли.

Но первым идти никто не решался. Придумали хитрость. Нацепили на вилы шапку. Махнули в воздухе.

Ничего.

— Я гляну. — Мужик покрепче сжал ружьё, хорошее, английское, из разграбленной оружейной князя Несвицкого. Метнулся, вжался в стену. Осторожно высунулся. Тихо поднял ружьё, в прыжке приставил к щеке, готовый выстрелить в сей же миг. Замер, расставив ноги. Остальные следили за его движениями, затаив дыхание, не моргая.

И увидели, как спина размякла, плечи опустились, дуло поникло.

— Убегли! — гаркнул. В голосе было весёлое недоумение.

Вывалили на крыльцо гурьбой. Уставились в распахнутую дверь.

— Едрит…

Мебель была без чехлов, мягко сияя лаком и шёлковой обивкой. Блестела серьгами люстра. На полу ковёр.

— А грили, бурминовский барин гол как сокол.