Мне хотелось довести это до конца. Оставался один человек, которого мне никак не удавалось встретить, Серж, начальник штаба отряда. Мне вообще нужно было поговорить с ним, я видел его много раз, но он всегда торопился и я не успевал его спросить о чем бы то ни было. То, что я знал о нем, я знал со слов других.

И вот однажды я все-таки поймал его. Я объяснил ему, что я хотел от него, и потом задал традиционный вопрос: — Что вы думаете о Монике? Вы были с ней в отряде, жили в одной палатке, вы должны о ней иметь совершенно определенное представление.

Он поморщился и сказал тем неуверенным тоном, который я хорошо знал, потому что он неизменно появлялся у всех без исключения людей, когда они говорили о заслугах Моники, — что она себя вела недурно. Было заметно, что этот положительный отзыв о ней стоил ему большого усилия. — В общем, черт с ней, — прибавил он, — не стоит об этом говорить.

Я начал его расспрашивать о его партизанской деятельности, и он рассказал мне вот что. По образованию он был, кажется, инженер. Он воспитывался во Франции, кончил здесь офицерскую школу и участвовал в войне 1939– 1940-го года в рядах французской армии. Затем начались годы немецкой оккупации, и он, естественно, оказался в Resistance. По внешности он был немного похож на капитана Пьера, который, кстати, был его близким другом. Та же мягкость, тот же несколько застенчивый вид, та же несомненная душевная привлекательность.

Он говорил, что работа в парижской Resistance его не удовлетворяла. К тому же он чувствовал себя неуютно, как он сказал. И он объяснил, что его всегда тяготило сознание своей беззащитности. — Арестуют, поведут в гестапо, будут мучить и потом расстреляют — и ничего сделать нельзя. Я готов умереть, — сказал он, — это не страшно. Но я хочу умереть, защищаясь, с оружием в руках и в бою. А вот гибнуть так, в каком-нибудь подвале, — нет, это не по мне.

Его сестра, работавшая в русском патриотическом движении, познакомила его с Антоном Васильевичем, который предложил ему ехать в отряд. — Пожалуйста, — сказал Серж, — хоть завтра.

Свидание с другими партизанами, которые одновременно с ним ехали к maquis, было назначено на шесть часов утра, возле одного из мостов через Сену. Подходя туда, Серж увидел знакомую высокую фигуру. Это был Алексей Петрович. Они знали друг друга чуть ли не двадцать лет, но очень давно не виделись — и встретились именно при таких неожиданных обстоятельствах: и тот и другой ехали в отряд Антона Васильевича. Серж наотрез отказался от агитационной миссии, похожей на ту, в которой чуть не погиб Алексей Петрович. — Этого я делать не умею, — сказал он. — Дайте мне отряд, дайте мне людей, задание, все, что угодно. Но это — никак.

И тогда Антон Васильевич предложил ему поездку за партизанами, о которой я уже слышал. Серж отправился туда вместе с одним из поляков, который хорошо знал, как туда проехать, и был в связи со всеми агентами resistance по всей дороге. К несчастью, этот человек переживал в те дни какую-то любовную драму. До Дижона они доехали благополучно, но, кажется, именно в Дижоне жила та женщина, по отношению к которой спутник Сержа испытывал такие сильные и несвоевременные чувства. — Этот болван, — спокойно сказал мне Серж, — настолько обалдел, что ухитрился в Дижоне потерять все свои бумаги, и мы застряли, в этом городе на четыре дня.

Были какие-то праздники, по случаю которых гестапо устроило целый ряд облав. Ночью Сержа все время будили и переводили из одного дома в другой, в зависимости от того, к какому кварталу приближались обыски. Все это ему смертельно надоело. — Ну, брат, — сказал он поляку, — ты тут доставай бумаги, а я уж один как-нибудь доеду. И он продолжал путешествие без своего спутника. Когда он доехал до назначенного пункта — небольшая ферма где-то у черта на куличках, как он это определил, — за ним явилась связная на велосипеде, и они вместе отправились в штаб польского партизанского отряда, в состав которого входили советские патриоты. Они ехали по ухабам, то вверх, то вниз, и, наконец, добрались до великолепного замка в лесу. Когда они к нему подъезжали, навстречу им ринулись какие-то люди, вооруженные донельзя и обвешанные гранатами. Это оказались, советские партизаны. В замке Сержу был устроен прием, поразивший его — как и сам замок — своим великолепием. В роскошном зале сидели декоративные партизанские офицеры, курившие сигары гигантских размеров и редкого достоинства.

На следующий день, разместившись в четырех автомобилях, где нельзя было повернуться от людей, оружия и гранат, партизаны во главе с Сержем двинулись в путь. Не хватало одного шофера, и именно тогда Серж сел за руль — чего до сих пор ему не приходилось делать — и благополучно провел автомобиль через два департамента. Польские офицеры с сигарами всячески отговаривали Сержа от автомобильного переезда, подчеркивая опасность этого, и советовали идти с людьми пешком. Но по приблизительным расчетам выходило, что на такой переход потребуется минимум месяц. В понятии «риск», вообще говоря, Серж, я думаю, плохо разбирался или, вернее, как-то не мог найти в себе усиленного интереса к подробному обсуждению этого рода вопросов. Он рассуждал приблизительно так: — Если нас атакуют, мы же, черт возьми, не маленькие, мы прекрасно вооружены и примем бой, а там посмотрим, что из этого выйдет. Уклоняться же от этого во что бы то ни стало, может быть, и очень благоразумно, но зачем тогда вообще воевать? Над автомобилями развевались трехцветные французские флаги, из окон смотрели дула пулеметов. И таким образом, сдавленные со всех сторон, обложенные оружием и гранатами, с выставленными наружу пулеметами, эти четыре автомобиля неслись полным ходом по оккупированным департаментам Франции. — Проехать было несложно, — сказал Серж, — но только, конечно, проселочными дорогами.

Когда они подъезжали к одной деревне, какая-то женщина отчаянно замахала им руками, давая понять, что здесь немцы. Но они с разгону, не сбавляя хода, въехали туда и помчались дальше. На главной улице, действительно, стоял отряд немцев. Все произошло так быстро, что, как сказал Серж, «ни немцы ничего не успели сообразить, ни мы». Так и проехали без единого выстрела.

В другой раз их опять задержала женщина — так же, как первая. Но в данном случае об опасности не было речи. Она просто плакала от счастья, увидев на автомобилях трехцветные флаги, и хотела непременно выразить свои чувства французским партизанам. — И хотя среди нас не было ни одного француза, — сказал Серж, — я считал, что мы не имеем права лишать ее этого удовольствия.

И они благополучно прибыли в отряд.

Серж рассказывал, что maquis очень неохотно отдавали своих советских партизан Антону Васильевичу. — Почему? — Отчаянный народ, — сказал Серж. — В принципе люди делают так: когда начинается стрельба, они сначала занимают защитную позицию, потом выясняют, в чем дело, а потом уже все начинается. А эти, как только стрельба, стремглав несутся туда.

Один французский полковник совершенно категорически отказался вернуть своих двух советских партизан, и никакие уговоры на него не подействовали. Он объяснил Сержу, что это невозможно, и в доказательство привел следующий случай.

Он находился с группой из десяти человек в небольшом городке, когда ему сообщили, что туда приехали два больших немецких грузовика, на каждом из которых было двадцать вооруженных солдат. Он приказал своим людям разойтись и скрыться, чтобы не погибнуть даром в неравном и бессмысленном сражении. Но двое советских партизан смотрели на этот вопрос совершенно иначе. Оба они были здорово навеселе и жестами всячески успокаивали полковника. — Они, по-видимому, хотели дать мне понять, что опасность сильно преувеличена, — сказал полковник.

И эти сумасшедшие люди вдвоем завязали бой против сорока немцев на грузовиках. Они действовали исключительно гранатами; выскакивали из-за углов с диким криком, после которого слышались отчаянная стрельба и взрывы, и находили время, пользуясь короткими паузами, еще глотнуть коньяку. Они перебегали с места на место, прятались, снова бросали гранаты и измотали немцев так, что те, потеряв какое-то количество людей раненными и убитыми, уехали из города. — Я никогда не представлял себе, что такие вещи возможны, — сказал полковник. — И вы хотите, чтобы я вам отдал этих людей? Даже и не думайте об этом! — Это было удивительное время, — сказал Серж.

Однажды он вышел из леса, прошел некоторое расстояние и наткнулся на лагерь английских парашютистов. — Тоже серьезный народ, — сказал он. — Они жили тут так, точно это было совершенно нормально и как будто это происходило на мирной британской территории. Но самое удивительное — это то, что они умудрились спустить на парашютах «джипы», на которых спокойно разъезжали. — Вы помните приказ Антона Васильевича, — сказал я, — где сообщается об убитых в бою партизанах — французе Ренэ и русском Михаиле? Вы не знаете, как это произошло? — Знаю, — ответил он. — Мы вели бой против немецкой машины. Ренэ и я стреляли из ручных пулеметов по немцам, те стреляли по нам. С нами был еще один партизан, испанец. Вдруг Ренэ поднялся, бросил пулемет, подошел к стене и остановился. Он стоял так неподвижно, во весь рост. Я сказал испанцу: — Он, наверное, ранен, отнеси его в гараж. (Бой был возле гаража.)

Сам Серж стрелял без перерыва. И когда испанец подошел к Ренэ, который продолжал стоять, не двигаясь, и хотел ему помочь, Ренэ, не сгибаясь, во весь размах своего тела, рухнул на землю: он был мертв. — Михаил был убит с другой стороны, — сказал Серж, — он подходил к автомобилю с гранатой, но не успел ее бросить, потому что пуля попала ему в голову.

Он сидел против меня в мирной парижской квартире; на нем были открытая рубашка и серый летний пиджак. Иногда он оборачивался по сторонам и смотрел вокруг своими мягкими карими глазами. В нем не было ничего ни воинственного, ни героического. В этом смысле именно теперь он был похож на двух своих товарищей по партизанской войне — на капитана Пьера и на Алексея Петровича. Они втроем представляли бы из себя совершенно идиллическое соединение, бесконечно удаленное от всякого представления о войне. Если бы другие люди были похожи на них, то мир, надо думать, никогда бы не нарушался. Они были благожелательны, мягки и уступчивы. Эту категорию людей национал-социалисты презирали: их мягкость они считали бы признаком слабости, их уступчивость — признаком трусости. Более грубой ошибки нельзя было совершить, потому что события показали, что ни один из них не боялся ни риска, ни ответственности, ни смерти и ни один из них не уклонился бы от борьбы самой страшной, самой неравной, самой безнадежной. И в нужную минуту эти идеалисты оказались рядом с советскими партизанами во время последней схватки на французской земле. Победа над ними значила бы, что побеждены последние остатки свободы, разума и культуры; и она оказалась так же невозможна, так же неосуществима, как и иллюзия тех малограмотных преступников, которые правили Германией, — по поводу всеобщего торжества национал-социализма.