— И кресла, — добавляет он.
Да, кресла из красного плюша. По вечерам мы восседали на них как короли и уже собирались выдавать их напрокат. По сигарете за час. Мы жили бы себе забот не зная, да еще имели бы выгоду.
— Альберт, — вспоминаю я, — а наши мешки со жратвой…
Нам становится грустно. Все это нам очень пригодилось бы. Если бы поезд отходил днем позже, Кат наверняка разыскал бы нас и принес бы нам нашу долю.
Вот ведь невезение. В желудке у нас похлебка из муки — скудные лазаретные харчи, — а в наших мешках лежат свиные консервы. Но мы уже настолько ослабели, что не в состоянии волноваться по этому поводу.
Поезд прибывает лишь утром, и к этому времени в носилках хлюпает вода. Фельдшер устраивает нас в один вагон. Повсюду снуют сестры милосердия из Красного Креста. Кроппа укладывают внизу. Меня приподнимают, мне отведено место над ним.
— Ну обождите же, — вдруг вырывается у меня.
— В чем дело? — спрашивает сестра.
Я еще раз бросаю взгляд на постель. Она застлана белоснежными полотняными простынями, непостижимо чистыми, на них даже видны складки от утюга. А я шесть недель не менял рубашки, она у меня черная от грязи.
— Вы не можете влезть сами? — озабоченно спрашивает сестра.
— Залезть‑то я залезу, — говорю я, чувствуя, что взопрел, — только снимите сначала белье.
— Зачем же?
Мне кажется, что я грязен как свинья. Неужели меня положат сюда?
— Да ведь я… — Я не решаюсь закончить свою мысль.
— Вы его немножко измажете? — спрашивает она, стараясь приободрить меня. — Это не беда, мы его потом постираем.
— Нет, не в этом дело, — говорю я в волнении.
Я совсем не готов к столь внезапному возвращению в лоно цивилизации.
— Вы лежали в окопах, так неужели же мы для вас простыни не постираем? — продолжает она.
Я смотрю на нее; она молода и выглядит такой же свежей, хрустящей, чистенько вымытой и приятной, как и все вокруг, трудно поверить, что это предназначено не только для офицеров, от этого становится не по себе и даже как‑то страшновато.
И все‑таки эта женщина — сущий палач: она заставляет меня говорить.