Около часа провожу в массажном кабинете. Мое тело, словно тесто, мяли холодные руки врача. Вначале он занимался лишь моим вялым позвоночником, затем перешел к ногам. Меня не покидала надежда, что из-за его манипуляций я вдруг начну что-то чувствовать. Хотя бы легкое прикосновение или боль, хоть что-нибудь. Но, увы, чуда не произошло.

– Твоя мать звонила Роуз, сказала, что она беспокоится, потому что ты не берешь трубку, – говорит Фелис.

– Я не собираюсь это с тобой обсуждать.

– Ладно, тогда поговоришь об этом со своим психотерапевтом.

Фелис подвозит меня к стеклянной двери кабинета, на которой висит золотая табличка «Доктор Э. Хэйз».

Я вхожу в кабинет, и в глаза мне сразу бросается огромное панорамное окно, из-за которого помещение такое светлое и приятное. Стены, выкрашенные в нежно-зеленый цвет, украшены разнообразными картинами неизвестных мне художников. В центре кабинета стоит стеклянный столик, по обеим сторонам которого находятся два диванчика, на одном из них сидит мой доктор. Я узнаю его, это тот самый мужчина, что вел час приветствия.

– Вирджиния Абрамс? Проходи.

Я подъезжаю к диванчику, пересаживаюсь.

– Меня зовут Эдриан Хэйз. Сегодня утром мы не смогли толком познакомиться.

Темные, почти черные волосы, легкая щетина, прищуренные карие глаза. На вид ему около тридцати.

– Что случилось с твоей рукой? – спрашивает он, хотя сам явно уже знает ответ.

– Порезалась случайно, когда пыталась покончить с собой.

– Чувство юмора есть, значит, не все так плохо, как описано в твоей истории болезни. Ты любишь, когда тебя называют Джиной?

– Да.

– Хорошо. Итак, Джина, расскажи мне, что ты чувствовала, когда взяла в руки лезвие.

Он не сводит с меня глаз, пристально смотрит, словно пытается заглянуть мне в душу.

– Ничего, – вру я.

Я не из тех людей, которые открыто могут говорить о том, что происходит у них на душе. Я буду тихо страдать, переживать, добивать себя мыслями, но ни с кем не поделюсь своей болью.