— Она полагала, что Сиком не справится с этим.

— Я ее понимаю. Она проявила тонкость чувств и большой вкус. Особенно мне понравилась ваза на камине в будуаре и осенние крокусы у окна.

— А разве на камине была ваза? — спросил я. — И у окна тоже? Я не заметил ни ту, ни другую. Но я все равно похвалю ее. Надеюсь, она не попросит описать их.

Я взглянул на кузину Рейчел, рассмеялся и увидел, что ее глаза улыбаются мне сквозь вуаль. Но она покачала головой.

Мы спустились по крутому склону холма, свернули на дорогу и, въехав в деревню, приближались к церкви. Как я и думал, у ограды стояло довольно много народу. Я знал большинство собравшихся, но там были и те, кто пришел только из любопытства. Когда экипаж остановился у ворот и мы вышли, среди прихожан началась небольшая давка. Я снял шляпу и подал кузине Рейчел руку. Мне не раз доводилось видеть, как крестный подает руку Луизе. Мы пошли по дорожке к паперти. Все взгляды были устремлены на нас. До самой последней минуты я ожидал, что в столь непривычной роли буду чувствовать себя дураком, но вышло совсем наоборот. Я испытывал уверенность, гордость и какое-то непонятное удовольствие. Я пристально смотрел прямо перед собой, не глядя ни вправо, ни влево, и при нашем приближении мужчины снимали шляпы, а женщины приседали в реверансе. Я не помнил, чтобы они хоть раз так же приветствовали меня, когда я приезжал один. В конце концов, для них это было целое событие.

Когда мы входили в церковь, звонили колокола, и все, кто уже сидел на своих местах, оборачивались посмотреть на нас. Скрипели сапоги мужчин, шуршали юбки женщин. Направляясь через придел к нашему месту, мы прошли мимо скамьи Кендаллов. Краешком глаза я взглянул на крестного: он сидел с задумчивым лицом, нахмурив густые брови. Его, несомненно, занимал вопрос, как я вел себя последние двое суток. Хорошее воспитание не позволяло ему смотреть ни на меня, ни на мою спутницу. Луиза сидела рядом с отцом, чопорная, прямая как струна. По ее надменному виду я понял, что все-таки оскорбил ее. Но когда я отступил на шаг, чтобы пропустить кузину Рейчел вперед, любопытство взяло свое. Луиза подняла глаза и уставилась на мою гостью, затем поймала мой взгляд и вопросительно вскинула брови. Я притворился, будто ничего не заметил, и закрыл за собой дверцу. Прихожане склонились в молитве.

Непривычно было ощущать рядом присутствие женщины.

Память перенесла меня в детство, в те дни, когда Эмброз стал брать меня в церковь и мне приходилось стоять на табурете и смотреть поверх спинки передней скамьи. Следуя примеру Эмброза, я держал в руках молитвенник — часто вверх ногами — и, когда наступало время произносить слова ответствия, как эхо, повторял его бормотание, нисколько не задумываясь над смыслом. Став повыше ростом, я всегда отдергивал занавеси и разглядывал собравшихся в церкви, наблюдал за пастором и мальчиками-хористами, а еще позже, приезжая из Харроу на каникулы, поглядывал на Эмброза, который, если проповедь затягивалась, дремал, скрестив руки на груди. Теперь, когда я вступил в пору зрелости, церковь стала для меня местом размышлений. Но — и я с сожалением признаюсь в этом — размышлений не над моими слабостями и недостатками, а над планами на ближайшую неделю, над тем, что надо сделать на полях или в лесу, что надо сказать племяннику Сикома, какие распоряжения я забыл отдать Тамлину. Я сидел на нашей скамье в полном одиночестве, замкнувшись в себе; ничто не нарушало течения моих мыслей, никто не претендовал на мое внимание. Я пел псалмы, произносил ответствия, следуя давней привычке. Но в то воскресенье все было иначе. Я постоянно ощущал близость кузины Рейчел. Не могло быть и речи, будто она не знает, что и как ей следует делать. Казалось, она всю жизнь по воскресеньям посещала англиканскую церковь. Она сидела, не сводя с викария серьезного взгляда, и, когда пришло время преклонить колени, я заметил, что она действительно опустилась на колени, а не просто сделала вид, оставаясь сидеть, как мы с Эмброзом. Она не шуршала платьем, не вертела головой, не глазела по сторонам, как миссис Паско и ее дочери — их скамья находилась в боковом приделе, и пастор не мог их видеть. Когда мы запели гимн, она откинула вуаль, и я видел, как шевелятся ее губы, хоть и не слышал голоса. Мы сели, чтобы выслушать проповедь, и она снова опустила вуаль.

Я принялся размышлять о том, какая женщина последней сидела на местах семейства Эшли. Может быть, тетушка Феба, которая и здесь вздыхала о своем викарии, или жена дяди Филиппа, отца Эмброза, которую я никогда не видел? Возможно, здесь сидел и мой отец, прежде чем отправился воевать с французами и погиб, и моя молодая, болезненная мать, пережившая отца, как рассказывал Эмброз, всего на пять месяцев. Я никогда не думал о них, не ощущал их отсутствия — Эмброз заменил мне обоих. Но теперь, глядя на кузину Рейчел, я вдруг подумал о матери. Преклоняла ли она рядом с моим отцом колени, сидела ли во время проповеди, устало откинувшись на спинку скамьи и сложив руки? Спешила ли после службы домой, чтобы поскорее войти в детскую и вынуть меня из колыбели? Монотонный голос мистера Паско гудел под сводами церкви, а я пытался представить себе свои детские ощущения в те минуты, когда мать держала меня на руках. Гладила ли она меня по голове, целовала в щеку и затем снова укладывала в колыбель? Мне вдруг стало жаль, что я не помню ее. Почему память ребенка не может заглянуть глубже некоего предела? Я помнил себя маленьким мальчиком, который ковыляет за Эмброзом и, истошно крича, просит подождать его. И ничего из того, что было раньше. Совсем ничего… «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…» Голос викария поднял меня на ноги. Из его проповеди я не услышал ни слова. Но и планов на ближайшую неделю не строил. Все это время я просидел, погруженный в неясные мечты, не сводя глаз с кузины Рейчел.

Я протянул руку за шляпой и коснулся ее руки.

— Вы отлично справились, — шепнул я, — но настоящее испытание для вас впереди.

— Благодарю, — так же шепотом ответила она, — ваше испытание тоже впереди. Вам предстоит искупить вину за нарушенное обещание.

Когда мы вышли из церкви на солнце, нас поджидала небольшая толпа арендаторов, знакомых и друзей; среди них — миссис Паско с дочерьми и крестный с Луизой. Один за другим они подходили представиться. Совсем как при дворе. Кузина Рейчел откинула вуаль, и я подумал, что, как только мы останемся наедине, непременно подразню ее этим.

Пока мы шли по дорожке к экипажам, она обратилась ко мне при всех, чтобы я не имел возможности возразить:

— Филипп, может быть, вы проводите мисс Кендалл к своему экипажу, а я поеду с мистером Кендаллом?

По ее тону я сразу понял, что она сделала это намеренно.

— О да, разумеется, если вам так угодно, — ответил я.

— По-моему, прекрасное сочетание, — улыбаясь, сказала она крестному, который, в свою очередь, поклонился и предложил ей руку.

Они дружно свернули к экипажу Кендаллов, и мне ничего другого не оставалось, как вместе с Луизой сесть в свой экипаж, стоявший ближе.

Я чувствовал себя школьником, которого отшлепали. Веллингтон взмахнул хлыстом, и лошади тронули.