— Ну вот… На пять минут… Да-с… Но только вам… Барышне никак не могу дозволить.

— Господин полковник, — пролепетала девушка.

— Не могу-с… Не могу… Сами знаете, какие времена. Пропустите господина поручика.

Часовой, стукнув ружьем, открыл перед Нертовским дверь в палату.

Особый больничный, удушливый запах, смесь лекарств и испарений от человеческих тел, наполнявший эту длинную, тускло освещенную «палату», был настолько густым, что Николай даже на минуту остановился. Казалось, что ему придется не итти, а плыть. Через минуту, однако, он уже освоился и, двинувшись вперед, вдоль тесно стоявших одна около другой кроватей, ясно различал восковые, мертвенно бледные лица лежавших здесь больных…

Около одной из кроватей, стоявшей как раз посередине, Николай остановился, не будучи в силах произнести ни слова.

Он увидел изможденное, страдальческое лицо брата.

— Женя!.. Брат!.. — громко сказал он, наконец…

Больной открыл глаза.

— Женя!.. Ты узнаешь меня?.. Я — Коля, твой брат.

— Н-н-ет у меня… брата… И… не было, — послышался голос больного.

— Бедный, бедный Женя… Припомни…

В это время к Нертовскому подошел фельдшер.

— Ваше благородие, — обратился он к Николаю, — вы изволите быть братцем Ивана Карловича?

Видя недоумение на лице офицера, фельдшер добавил:

— Вот их… Ивана Карловича Брауна.

— Какого Брауна?

— Они вот и есть Браун…

— Мой брат — Нертовский.

— Ах, это значит, который арестованный. Это, простите, ваше благородие, это будет вон там, в конце палаты. Самая крайняя койка… Как его благородие, значит, арестант, так койка у них отдельно стоит.