Вдруг вода неожиданно исчезла, и оказалось, что он смотрит на своего брата Вайга. Тот лежал на спине — глаза закрыты, голова уткнулась в корневище. По всему видно, что измотан: вон лицо какое осунувшееся, посеревшее, будто безжизненное. Но ничего, дышит — грудь мерно вздымается и опадает. Поблизости угнездилась неразлучная оса, словно оберегая сон хозяина.
Мать сидит рядом, прихлебывая воду из чашки. Тоже устала донельзя, лицо покрыто сетью темных морщин там, где пот смешался с дорожной пылью. Найл сознавал, что эта сцена происходит на самом деле, только непонятно, где именно. Как она возникла, тоже неясно. Почему–то нигде не было видно двоих малышек, а разомлевшие на солнце четыре паука имели почему–то не черную, а бурую окраску. Управляя своим внутренним влиянием, Найл мог различать их так же тщательно, как если б сам стоял возле них. Туловища у пауков были ворсистые. Их физиономии удивительным образом напоминали человечьи лица. У пауков были большущие черные глаза, созерцающие мир из–под выроста наподобие лба. Чуть ниже помещался ряд глаз помельче, а ниже — еще один вырост, похожий на приплюснутый нос. Челюсти–хелицеры со сложенными клыками напоминали бороды. Брюшина была меньших размеров и более подтянута, чем у большинства их сородичей–пауков. Когда один из них, с тяжелой силой поднявшись на передние лапы, поворотился навстречу яростно сияющему солнцу, стало видно, насколько все–таки ладно, даже атлетически сложены эти твари. Им, несомненно, доставляло удовольствие нежиться на солнце.
Прежде Найл ни разу не видел бойцовых пауков, но сразу же стало ясно, что это — охотники, настигавшие добычу одной лишь скоростью. Не укрылось и то, что глаза у них имеются еще и сзади — крупные, черные, дающие круговую панораму обзора.
Пейзаж вокруг был во многом схож со страной муравьев. Зеленая равнина с деревьями и кустами (на ближнем различались красные ягоды). Были еще пальмы и высокие хвойные деревья. Но на них Найл толком и не глядел, он в основном присматривался к паукам.
Интересно — он сознавал, о чем сейчас думают бойцовые пауки. Они жили охотой, не дожидаясь, пока добыча сама угодит в тенета. Может, поэтому их мысленный склад не так разительно отличался от человеческого, в отличие от тех, что караулят в своей засаде. Их склад можно было назвать скорее активным, чем пассивным. Вот этот бархатисто–коричневый, с видимым удовольствием подставляющий личину навстречу немилосердному зною, думает сейчас, сколько дней понадобится, чтобы добраться до дома. Найл попробовал выяснить, что в понимании паука означает «дом», и разглядел в своих мыслях вызывающую оторопь картину. Гигантский город, где сплошь невероятные, из одних проемов состоящие строения, напоминающие башни термитов. Между башнями натянута паутина — волокна толстые, как веревки. А в одной из удивительных этих башен сидит, будто в засаде, тварь, упоминание которой вызывает у всех немой ужас. Попытавшись уяснить ее сущность, Найл словно очутился в огромной темной зале, которую толстыми гирляндами прочерчивали бесчисленные волокна белесой паутины. А откуда–то из самого темного, занавешенного непроницаемыми тенетами угла на него с холодным любопытством взирали два черных зрачка.
Найла вдруг охватило безотчетное смятение, от которого тело зазнобило. До этой секунды он ощущал себя просто отстраненным наблюдателем, бесплотным и в силу того неуязвимым. А вот теперь, глядя на впившиеся в него из–за паутиновой завесы глаза, Найл почувствовал, что, по сути, сам находится в этой зале и его бдительно досматривает бесконечно чужой, запредельный, беспощадный разум. Когда смятение сгустилось в необоримый страх, Найл невольно зажмурился. Видение тотчас исчезло. Перед глазами снова была прозрачная вода, неподвижно стоявшая в скользких мшистых стенах резервуара.
Опасливо обернувшись, Найл облегченно вздохнул: никого поблизости нет. Тело, несмотря на дневную жару, было холодно как лед. И хотя вокруг, помимо рыжеватого камня–песчаника, ничего не было, Найла не оставляло чувство, что те непроницаемые темные глаза, выглянувшие из густых тенет, все так же цепко за ним следят. Прошло несколько минут, прежде чем образ истаял окончательно.
Едва ощутив кожей возвращающееся тепло солнца, Найл с удивлением понял, что голоден. Два дня — вчера и позавчера — прошли как в забытьи, он почти ничего не ел, даже не вспоминал о пище. Теперь аппетит возвратился. Он ел не спеша, с удовольствием пережевывая сухие хрусткие хлебцы, принесенные из Диры, и наслаждался роскошью — крупными глотками холодной воды, которую можно пить вволю.
Наполнив из резервуара фляжку, он, расслабясь, улегся в тени терновника, но перед тем ткнул меж корнями копьем: нет ли сороконожки. Раскинувшись в жидкой тени куста, Найл задумчиво смотрел в бледно–голубое небо. Вместе с аппетитом, как видно, возвратился и оптимизм. Ясно, что со смертью отца Найла окутала пелена безразличия к жизни, превратив в сомнамбулу. Теперь он словно очнулся, и внутренние силы в нем постепенно восстанавливались.
Оставляя пещеру, он преследовал единственную цель: нагнать семью. Не думая об этом в подробностях, он, однако, допускал мысль, что для этого, вероятно, придется сдаться в неволю паукам.
Однако он–то полагал, что свои уже в лапах у смертоносцев. Оказывается, еще нет. Тогда положение не такое безнадежное. Сдайся он в плен, бурые охотники не будут спускать с него глаз. А будучи на свободе, он сам может за ними следить и изыскивать возможность вызволить семью…
Прежде чем что–то предпринять, нужно вначале нагнать дорогих своих невольников. Найл тяжело (настоящего–то отдыха так и не было) поднялся на ноги, навьючил на спину суму и поплелся вверх по тропе.
Дорога вилась меж колоннами изъеденного ветром песчаника. Кое–где столпы лежали поперек дороги, словно опрокинутые бурей или землетрясением. С высотой тропа делалась все круче. Ближе к вершине он остановился и, обернувшись, окинул взором местность позади его. В невероятной дали виднелось подернутое заревом громоздкое плато, окруженное пустыней. Впечатление такое, будто Найл — единственное живое существо на всем этом бескрайнем оголенном просторе. Юноша смотрел долго, не отрываясь. Земля, на которой прошла вся его жизнь. Затем повернулся и поплелся вверх. До вершины оставалось еще метров пятьсот.
Изошедшее потом тело неожиданно обдало прохладой. Меж крутых известковых скал засквозил стойкий ветер. Он нес запах, прежде Найлу неизвестный: чистый, свежий, вызывающий невольный трепет сердца. Минут через десять глаза уже различали зеленую полоску низменности, за которой открывалась безбрежная панорама водной глади. Даже с такого расстояния стойкий резкий ветер доносил терпковатый запах водяной пыли. От неизъяснимого восторга гулко застучало сердце. Чувствовалось, озирает он землю, сохранившую давнюю память о той поре, когда ею еще не владели пауки.
Было уже изрядно за полдень. Если ночевать на равнине, то отправляться надо сейчас. Найл поднес к губам флягу смочить горло перед долгим спуском.
«Берегись, Найл», — совершенно отчетливо прозвучал где–то рядом голос. Не успев глотнуть, парень, крупно вздрогнув, едва не выронил флягу. Вода попала не в то горло, и он закашлялся. Он подумал, что где–то сзади стоит мать. Оглянулся — никого. Даже выступа подходящего нет, чтобы укрыться. Найл находился посреди тропы, стиснутой с обеих сторон скалами.
Он упорно скреб взглядом зеленую низменность, простертую внизу, — кустарник, деревья. Ни следа присутствия живых существ. И все же откуда–то снизу на него должна сейчас смотреть мать. Она, должно быть, углядела его силуэт на фоне неба. А если видит его она, то он и в поле зрения бурых бойцовских пауков. Найл долго, неотрывно всматривался в попытке определить, где же они все, эти невидимые наблюдатели, и тут опять раздался голос: «Уходи, уходи назад». Голос звучал где–то в грудной клетке — скорее мгновенный импульс, чем словесное послание.
Обернувшись, Найл окинул тропу, по которой шел, и понял, что идти назад бессмысленно — некуда. Можно спрятаться на несколько часов в случайной трещине или утлой пещерке, так ведь все равно отыщут. Настоящего укрытия на голом ландшафте не было.
Оставалось либо торчать здесь, либо двигаться вперед. Найл сделал выбор, особо не колеблясь. Все же лучше действие, чем бездействие. Вскинув суму на плечи, Найл отправился вниз, к равнине, по медленно петляющей ленте тропы.
Едва определившись с решением, Найл почувствовал удивительную, граничащую с беззаботностью легкость. Он был молод и неискушен, ему не доводилось испытывать настоящего, темного, накопившегося с годами страха. Отец или дед, встав перед таким же выбором, и думать бы не стали; мгновенно обратились бы вспять и стали искать укрытия, не столько даже из страха, сколько из убеждения, что угодивший в лапы смертоносцев уже не жилец. Неискушенный Найл без особой опаски относился к возможности скорого плена. В не наступившем еще будущем у надежды было достаточно места.