«Вы не хотите, чтобы эти слова были выбиты на вашем надгробии? Тогда, – сказала Кэрол, бросив взгляд на часы, – ваши дальнейшие действия ясны: вы должны изменить образ жизни. А сегодня наше время подошло к концу, Маршал».

Маршал кивнул, поднял куртку с пола, медленно надел ее и собрался уходить: «Как мне вдруг стало холодно… знобит… этот вопрос про надгробие. Это страшный вопрос, он шокирует. Кэрол, вы должны поосторожнее обращаться с такой тяжелой артиллерией. Знаете, кого вы мне сейчас напомнили? Помните, вы спрашивали меня о терапевте, к которому собирался один из ваших друзей? Эрнест Лэш, я был его супервизором. Этот вопрос как раз в его стиле. Я всегда предостерегал его от таких вот вопросов. Он называл это терапией экзистенциального шока».

Кэрол уже почти встала из-за стола, но любопытство взяло верх: «То есть вы считаете, что это плохая терапия? Насколько я помню, вы раскритиковали Лэша в пух и прах».

«Нет, я не говорил, что это плохая терапия для меня. Хороший способ проснуться. Что же касается Эрнеста Лэша… мне не стоило так ругать его. Я бы хотел забрать некоторые свои слова назад».

«А почему вы так круто с ним обошлись тогда?»

«Это все мое высокомерие. Как раз об этом мы с вами говорили всю прошлую неделю. Я проявил чрезмерную нетерпимость: я был уверен, что мой путь – единственно верный. Я не был хорошим супервизором. И я ничему не научился от него. Я вообще ни у кого ничему не учусь».

«Так что же на самом деле представляет собой Эрнест Лэш?» – спросила Кэрол.

«Эрнест – хороший парень. Нет, больше, чем просто хороший парень. На самом деле он хороший терапевт. Я шутил, что он так много ест, потому что слишком сильно выкладывается в работе с пациентами: вся эта чрезмерная вовлеченность, он позволяет высасывать из себя все соки. Но если бы мне сейчас нужно было обратиться к терапевту, я бы выбрал как раз такого, который склонен отдавать пациентам всего себя. Если я не смогу в ближайшее время выбраться из этого ада и мне придется передать кого-то из моих пациентов другому терапевту, я бы отправил некоторых к Эрнесту».

Маршал встал: «Время вышло, Кэрол. Спасибо, что уделили мне несколько лишних минут».

Кэрол никак не могла расспросить Маршала о его отношениях с женой. Возможно, она не решалась сделать это из-за своего собственного неудачного семейного опыта. И наконец однажды, после того, как Маршал несколько раз повторил, что Кэрол – единственный человек, с которым он может говорить по душам, она взяла быка за рога и спросила, почему он не может поговорить с женой. По реакции Маршала она поняла, что он не говорил Ширли о нью-йоркской части мошенничества. И о том, насколько велико было его горе. И о том, что он нуждается в помощи.

Маршал объяснил, что не говорил об этом Ширли потому, что не хотел прерывать ее месячную медитацию в Тассайаре. Кэрол понимала, что это рационализация: действия Маршала были мотивированы не тактичностью, а безразличием и чувством стыда. Маршал признавал, что мысль поделиться с Ширли даже не приходила ему в голову, что он был поглощен своим внутренним состоянием, что они с Ширли жили сейчас в разных мирах. Взяв на вооружение советы Эрнеста, Кэрол не отступала:

«Маршал, скажите, что бы вы сделали, если бы один из ваших пациентов полностью прекратил общение с женой, с которой прожил двадцать четыре года? Что бы вы ему сказали?»

Как Эрнест и предполагал, Маршал встал на дыбы:

«Ваш кабинет – это единственное место, где я не должен быть психотерапевтом. Будьте последовательны. Вчера вы ругали меня за то, что я не позволяю заботиться о себе, а теперь пытаетесь заставить меня быть терапевтом даже здесь».

«Маршал, разве не глупо не использовать все средства, в том числе ваш опыт и ваши обширные познания в области психотерапии?»

«Я плачу вам за оказание квалифицированной помощи. Самоанализ меня не интересует».

«Вы называете меня экспертом, а сами отказываетесь прислушаться к мнению специалиста».

«Это уже софистика».

И снова Кэрол процитировала Эрнеста: