В южных донских станицах казаки встречали добровольцев доброжелательно. Они ещё не знали бесчеловечных уроков гражданской войны, уроков мести, когда за радушный приём хлебосольные сельчане могли поплатиться не только имуществом, но и жизнью. Очень скоро кочующая армия столкнулась с этим диким явлением междоусобицы, «…за время похода много было пролито крови тех, кто так или иначе помогал “кадетам”, – с горечью свидетельствовал А. И. Деникин. – В станице Успенской, например, в апреле большевики повесили после нашего ухода хозяина одного дома только за то, что я – тогда уже командующий Добровольческой армией – останавливался у него»[113]. Вести о чинимых красными расправах быстро разлеталась по станицам, и, опасаясь навлечь на себя их гнев, казаки стали встречать добровольцев более сдержанно.

Несмотря на сочувствие большинства казаков добровольцам, в ряды Добровольческой армии они вступать не спешили. В каждой станице штаб армии на площади собирал станичный сход для разъяснения политической обстановки в России и на казачьих землях, призывал с оружием в руках выступать против революционных частей.

Обычно на сходе выступали генералы Алексеев и Корнилов, затем речь держал профессиональный оратор матрос 2-й статьи Баткин, феерическая личность – порождение революции. «По происхождению – еврей; по партийной принадлежности – эс-эр; по ремеслу – агитатор, – охарактеризовал его А. И. Деникин. – В первые дни революции поступил добровольцем в Черноморский флот, через два, три дня был выбран в комитет, а ещё через несколько дней ехал в Петроград в составе так называемой Черноморской делегации. С тех пор в столицах – на всевозможных съездах и собраниях, на фронте – на солдатских митингах раздавались речи Баткина. Направляемый и субсидируемый Ставкой, он сохранял известную свободу в трактовании политических тем и служил добросовестно, проводя идею “оборончества”. В январе Баткин появился в Ростове и приступил снова к агитационной деятельности за счет штаба Добровольческой армии»[114].

В добровольческой среде матроса Баткина многие офицеры недолюбливали – слишком явно он напоминал им пресловутых революционных агитаторов. Однако генерал Корнилов сам не отличался красноречием и ухватился за идею привлечь на свою сторону оратора-профессионала. На этой почве у группы добровольцев возникло некоторое недовольство и генералом Корниловым. Накануне выхода Добровольческой армии из Ростова этот глухой протест вылился в заговор с целью убить Ф. И. Баткина. Исполнить «приговор» офицерам помешал генерал Деникин, случайно узнав о нём. История с заговором заставила генерала Корнилова отдать матроса Баткина под защиту своего конвоя, но от услуг матёрого агитатора главнокомандующий не отказался.

Особенно запомнился добровольцам общий сход в Егорлыкской. В тот день генерал Алексеев оказался в ударе, блеснув ораторским искусством. Он проникновенно говорил о роли казачества в российской истории, о Великой войне, об опасностях революционного времени и о задачах Добровольческой армии. Слушая его речь, казаки расчувствовались. На глазах многих из них блеснули слёзы. Увлажнился взгляд и самого генерала. Затем недолго и невыразительно говорил генерал Корнилов, обрушив свой гнев на большевиков. В заключении экзальтированно выступил матрос Баткин. Но, по мнению А. И. Деникина, речи его не производили глубокого впечатления. Пышные общие слова во вступлении, возможно, уместные для митингов рабоче-солдатской среды, и отсутствие знания казачьей жизни и быта – не находили отклика в душах казаков.

«По пути от Ольгинской раз нам пришлось остановиться на привал в хуторе, приютившемся в степной балке. В бедной хате, где я остановился, суетился вдовец старик-крестьянин, принося нам молоко и хлеб. Один из моих офицеров спросил его: “А что, дед, ты за кого – за нас, кадет, или за большевиков?” Старик хитро улыбнулся и сказал: “Чего ж вы меня спрашиваете… Кто из вас победит, за того и будем”. Дед, по-видимому, верно определил отношение к нам русского народа»[115].

Лошадей хронически недоставало, и на походе почти все шли пешком. Старшие начальники тоже нечасто садились в седло, ведь рядом в общем строю шли с винтовкой на плече заслуженные и израненные генералы и полковники. Пример подавал и сам главнокомандующий – с сумрачным и спокойным лицом, в полушубке с белым воротником и высокой папахе, он чаще всего шёл со своим штабом с палкой в руке.

Ночь на 19 февраля (1 марта) и следующие два дня армия провела в станице Егорлыкской, находившейся у станции Атаман на линии железной дороги Батайск – Торговая. На станции в сторожевом охранении стояла техническая рота, в которую после переформирования вошёл отряд сотника Грекова.

От Ольгинской до Егорлыкской армия шла медленно – за 6 дней добровольцы преодолели 88 вёрст, подолгу останавливаясь в каждой станице. За это время бойцы привыкали к новому составу частей и их взаимодействию, заводили обоз и налаживали походный быт. При условии следования в донские зимовники такая скорость движения являлась допустимой, но поход на Екатеринодар требовал других скоростей, чтобы как можно быстрее соединиться с Кубанской армией и обрести новую материальную базу в кубанской столице. Медлительность движения объяснялась главным образом тем, что генерал Корнилов тщательно взвешивал преимущества и недостатки обоих вариантов движения, а также надеялся договориться с генералом Поповым о слиянии отрядов и о совместных действиях. Но в силу различных причин, изложенных выше, этого не произошло…

Неторопливому движению армии способствовала и относительно спокойная обстановка. Противники вели интенсивную разведку и копили силы для будущих сражений. Однако временная передышка не давала право добровольцам расслабляться, ведь враг шёл по пятам, буквально дышал им в спину, хотя и не решался на крупный бой. После короткой стычки при выходе из Хомутовской противник ещё раз попытался осуществить налёт на добровольческий обоз, но попал в засаду, устроенную кавалеристами из дивизиона полковника Гершельмана, силами которого с 10 (23) февраля поддерживалась связь со «степным отрядом».

Дороги заметно подсыхали, что радовало добровольцев, а огорчала неопределённость, что ожидала их впереди. За Егорлыкской заканчивалась Донская область с богатыми хлебосольными станицами и открывалась Ставропольская губерния. Она бурлила революционными настроениями. «По слухам, здесь будет нам тяжело: местные жители-крестьяне уже охвачены большевизмом, – отмечал А. П. Богаевский, – и хотя он еще не принял определенного характера, но уже есть его преддверие – местные советы, тупая, бессмысленная ненависть к нам, “кадетам”, которую раздувают части 39-й пехотной дивизии, недавно ушедшие с Кавказского фронта и расположившиеся в Ставропольской губернии, терроризируя население»[116].

Путь Добровольческой армии лежал через большое село Лежанка, имевшее и другое название – Средний Егорлык. Оно располагалось на месте впадения речки Молоканки в реку Средний Егорлык. Разведка донесла, что Лежанка занята красными, и в частности там стояли части 154-го Дербентского полка 39-й пехотной дивизии с артиллерией. «Мужицкие сёла и хутора, и иногородние жители казачьих станиц относятся к нам враждебно, – писал И. А. Эйхенбаум, – так как большевики им наговорили, что мы за “старый прижим” и за их мужицкие грехи разделываемся с ними петлёй и пулей»[117].

Встревоженные приближением «кадет» жители села прислали на переговоры в Егорлыкскую своих делегатов. Генерал Корнилов заверил их, что если сельчане пропустят армию, то добровольцы им ничего плохого не сделают, а в случае вооружённого сопротивления – крепко накажут. Делегаты заверили штаб армии в своей лояльности. Известие о благоприятных результатах переговоров быстро облетело все части армии. За одиннадцать дней без боёв, если не считать короткий эпизод у Хомутовской, добровольцы стали привыкать к тишине, такой желанной и такой обманчивой. Однако присутствие в Лежанке красных частей говорило о том, что трудно будет избежать боя.

Добровольцы готовились к следующему походному дню, отдыхали. Многие любили петь бравые военные и мелодичные старые русские песни. Особенной любовью у добровольцев пользовался цыганский романс «Мы живём среди полей…[21]»

Видимо, песня о кочевой цыганской жизни оказалась особенно созвучной их душевному состоянию. В природе царило умиротворение. Солнечным вечером 20 февраля (5 марта) в Егорлыкской было совсем тихо, тихо, как перед грозой…