– Нет, мам. Это будет для тебя маленьким сюрпризом, – проговорил я с искренней улыбкой. – Даже если придётся ждать.

– Что ты! Конечно, я подожду! Любопытно, что ты там навыдумывал.

Тогда мне было больше жаль Александру, нежели маму, но я опасался признаться в этом самому себе. Я не чувствовал какой-либо злости или ненависти к неподвижным мордам, потому что знал наверняка; все они, хоть и странные, и мерзкие, всегда оставались непритворными по сравнению с мамой, лицо которой прямо-таки уродовалось от наигранного сочувствия и портилось до безобразия, когда зловеще блистало от живости.

Так, я вырезал из картона двадцать ровных белоснежных прямоугольников, двадцать карт, которые носил в течение двух лет. Некрасивые, уродливые и потрёпанные, они с каждым днём всё больше вселяли в меня неуверенность. С их помощью я не умел видеть тревожные картинки, и этот факт печалил более всего другого, так как я не мог добыть существенных доказательств и тем самым убедить маму в том, что Максим кого-то убил. Я рассказывал обо всех волнениях Серёже, но он относился к подобным чувствам с пренебрежением и даже с неодобрением. В картах ему виделась одна чепуха, одна чушь, какая нравилась одним суеверным девчонкам.

Бывало, я приносил карты в школу и пробовал гадать на задних партах одноклассницам. У девочек с возрастом возникало много проблем, касающихся всякого, а в большинстве своём – безобидного и глупого. (Ну что за беда, если подружка нечаянно оторвала шнурок для телефона?) Хотел смеяться над ними во весь голос, а на деле молчал или поддерживал. Всем в малиннике приятные, ласковые слова подыскивал. Серёжа серьёзно убеждал меня в том, что только таким образом я мог сдружиться с кем-либо ещё, кроме него.

Девочки твёрдо верили в мои видения с тревожными картинками. Они наперебой любопытно спрашивали и строили приблизительные догадки, отчего у меня появился такой редкий дар, и обижались, когда я не отвечал на их нескончаемые вопросы. Серёжа тогда энергично разгонял их. Задерживаясь часто на продлёнке, он разрисовывал раскраски и угощал меня апельсиновыми конфетами, что на сравнительно недолгое время отвлекали от скучных уроков.

– Может, дело в том, что карты ненастоящие?

– Как это? Они самые настоящие! – сорвался с моих губ громкий возглас.

– Слушай, я мало во что верю. Взрослые любят вести с нами, как с маленькими. Разговоры о большой любви (фу, какая гадость!), о Деде Морозе, о Зубной фее, которая в обмен на молочный зуб припрячет под твоей подушкой конфету (открою секрет, это родители подкладывают сладости) или, если повезёт, шоколадку. Они говорят, говорят, да недоговаривают. Либо вообще врут. А кому будет приятно, когда его обманывают?

– Никому.

– Но я знаю, что ты не обманываешь. Потому что, во-первых, ты не взрослый. Во-вторых, ты мой друг.

Когда Серёжа меня впервые гордо назвал другом, стоял серый, промозглый день. В коридоре не прекращалась визгливая возня, в столовой подавали холодный омлет с петрушкой и чай, безвкусный из-за сахара, а я всё равно сиял от счастья.

– Твоя мама, получается – продолжал Серёжа с кривой ухмылкой, – ведьма, раз все внимательно её выслушивают?

– Я не знаю, кто она.

– Неужели никто не догадался? И почему ты вот так сидишь, ничего не делая? Вот если моя мама начнёт гадать, я сразу запрещу ей это делать!

– Она слушается?

– Ещё как! – произнёс он, задрав нос, и добавил загадочно: – А ты всё же попробуй пойти другим путём.

Я съел шестую апельсиновую конфету, хотел было приняться за уроки, но тотчас отложил книжку по русскому языку. Серёжа страшно заинтриговал меня.

– Каким?

– Возьми её карты.