— «Как я могла поступить так по-дурацки, нетактично, — начала она упрекать себя. — И жестоко, особенно в отношении к Юлии! Да я в сущности открыла в ее сердце рану этим чужим ребенком. О, почему у нее нет своего, как были у меня они с Валом. Боже! Я бы все отдала, только бы увидеть их хоть ненадолго счастливыми!» Она так и думала, Вал: что отдает всю себя, когда той ночью абсолютно неожиданно для себя она действительно увидела вас счастливыми. В образах вашего прошлого.

Мой голос иссяк, я сглотнула слезы. Этой своей правдой о Начале старуха растопила мою ненависть к ней, заставила меня понять ее.

— Мы измотали ее, — уныло промолвил Вал. — Измотали собственную мать.

Если хочешь сразить кого-нибудь, заставь его тебя пожалеть.

— Нет! Потому что после того первого, спонтанного «волшебства», она не могла не заметить, что Мариша — чужой, неприкаянный ребенок — сползла на пол и спит, спииит…

Как Дони сейчас?

На сей раз мне удалось подняться. Я подошла к Валу:

— Дай мне его! Теперь я его понесу!

Я схватила ребенка и прижала его к груди — слава Богу, никаких признаков горячки. Но, кажется, цвет его лица изменился, вроде бы приобрел какой-то синюшный оттенок. Я начала спускаться с ним вниз по камням, Вал тут же меня догнал и схватил за локоть. Явно испугался, что я могу упасть вместе с ребенком, или уронить его. Чепуха. Я чувствовала невероятный прилив сил. Да и вода, вода поможет нам, подстегивала я себя еще больше, она испытанное средство для того, чтобы взбодриться. А мы, все трое, нуждаемся в этом. В очищающем, холодном, соленом средстве!

Хотя лично я и без того уже в полном порядке. Ты слышишь, госпожа «тетя» Рона? Я в полном порядке! Жалеть тебя? Спустя столько времени после начала? Да тебе давно уже наплевать, какова цена этих сеансов. Плевать тебе и на сына, и на дочь. Ты заморозила их жизни. Ради того, чтобы совершать свои прогулки по их детским годам, как по какому-нибудь музею.

Я прижала к себе Дони еще крепче. Нет, ей до него не добраться! Ей не удастся меня переиграть, конец, конец…

Конец?

Я дала ей клятву, когда она была на смертном одре, что никогда не раскрою ее тайну. Но теперь, из-за тебя, я нарушу ее!

Я напряглась в ожидании — почувствовала, что она «скажет» мне нечто страшное. Она однако молчала. А ее молчание я воспринимала, как гробовую тишину. Я уже не слышала ни плеска волн, ни наших шагов — ни моих, ни Вала. Не слышала, как он мне что-то сказал, после чего поморщился и забрал, по существу, выхватил Дони у меня из рук. Потом мы сделали еще два-три шага вперед и ступили на песок, пошли по нему снова… как персонажи в заторможенном немом фильме.

Я оглохла. Ко всему, что здесь происходило. И шуршащие, подобные суховею, сквозь эту тишину начали проникать слова, слова, произносимые незнакомым, или неузнаваемым, мучительно хрипящим голосом:

«Я не хотела, чтобы видели… как я умираю. — Голос сошел на шепот. — Я знала, что это будет продолжаться долго… и превратит меня… в это…»

Вот во что:

Существо… Без бровей, без ресниц, без волос. Химиотерапия. С черепом — серо-белым, как застарелые кости, покрытым местами коричневатыми, едва заметно шевелящимися прожилками. Прежняя красавица с копной волос! Женщина? Но потрясающе, невозможно тощая. Обтянутый кожей скелет. Словно обглоданная изнутри. Рак. Она лежит на спине на бедняцкой, узкой, как гроб, кровати и с явно обреченными потугами сопротивляться этой съедающей ее боли мнет, дергает за край пожелтевшую от пота простыню…

«Позаботься о ней, Рона… — Она мертва. Уже пятнадцать лет. — Не бросай ее, если когда-нибудь… она будет нуждаться в помощи…»

Любовник? Выдумки!