— Да, Хараджа, если ты ничего не имеешь против.

— Меня заботит не христианин, а то, что мне будет недоставать тебя. Никогда не забуду тот чудный вечер, что мы провели вместе. Мне казалось, нет больше никакого замка Хусиф! Ты ведь быстро вернешься, правда, эфенди? — порывисто сказала она. — Ты обещал.

— Да, если Дамасский Лев меня не убьет.

— Убить тебя! Нет, это невозможно! — вскричала Хараджа. И с тоской добавила, словно говорила сама с собой: — Неужели месть будет для меня роковой?

Она резко тряхнула головой, потом положила руку на правое запястье Элеоноры:

— Нет, Дамасский Лев никогда не сможет тебя победить, эфенди. Эту руку я видела в бою, и если она сразила лучшего фехтовальщика флота, то сразит и Мулея-эль-Каделя. Ты самый юный и самый доблестный боец мусульманской армии, и я берусь сообщить об этом самому султану.

Потом серьезно и грустно спросила, с трудом подавив вздох:

— Ты ведь не забудешь меня, эфенди, и скоро вернешься?

— Надеюсь, — ответила Элеонора.

— Ты мне обещал.

— Ты же знаешь, Хараджа, что жизнь человеческая в руках Аллаха и пророка.

— Аллах и Магомет не будут столь жестоки, чтобы уничтожить такое юное, полное жизни создание. Райские гурии тебя еще подождут. Ну что, едем? Я чувствую, тебе не терпится меня покинуть.

— Нет, я еду исполнить свой долг, Хараджа. Я солдат, и главный мой начальник — Мустафа.

— Ты прав, Хамид: прежде всего ты обязан повиноваться. Так поехали скорее. Кони и моя свита уже, должно быть, готовы.

Она набросила на себя широкий плащ из тончайшей шерсти с широкой, вышитой серебром каймой, подняла капюшон с кистями, закрыв голову и часть лица, и спустилась по лестнице. За ней шла герцогиня, а впереди два араба, стоявшие на часах у дверей зала.