— Судьбы людские в руках Аллаха! Помешай ему, госпожа, если сможешь.

— Господь не Магомет, и его могущество намного превосходит силу пророка. Ты обманулся, Эль-Кадур.

— Нет, госпожа, глаза мусульманина задели твое сердце.

— Но не затронули его. Как мог ты допустить мысль, что я, женщина, покинула бы Италию и отказалась от всех жизненных удобств, чтобы надеть мужское платье и броситься в Фамагусту на бой с жестоким и безжалостным врагом, не щадившим христиан, если бы сердце мое не было целиком отдано виконту? Какая другая женщина осмелилась бы на такое? Скажи, Эль-Кадур. Я люблю ЛʼЮссьера, и никакие глаза Дамасского Льва не заставят меня его забыть.

— И все-таки, — сказал араб, слегка прикрыв веки, — я вижу: на твоем пути встретится мужчина, и это не виконт.

— Выдумки.

— Нет, госпожа, он носит тюрбан поверх шлема, и у него в руке кривая сабля.

— Чушь! — сказала герцогиня, но вид у нее был смущенный.

— Араб не ошибся, госпожа, вот увидишь. Турок одолеет христианина.

— Нет, ты действительно умом повредился, Эль-Кадур. Элеонора не изменит человеку, который ее любит.

— Я вижу тьму вокруг тебя, госпожа.

— Хватит, Эль-Кадур!

— Пусть будет так, госпожа.

Герцогиня принялась в волнении ходить взад-вперед по комнате.

Араб, не двигаясь с места, стоял как бронзовая статуя и пристально наблюдал, как менялось ее лицо.

— Где синьор Перпиньяно и Никола Страдиот? — неожиданно спросила герцогиня, остановившись.

— Их поместили в комнату, которая выходит во двор, вместе с моряками и слугой Мулея-эль-Каделя.

— Ты обязательно должен их предупредить, что назавтра мы выходим в море. Они ничего не знают о решении Хараджи?

— Нет, госпожа.

— Будет благоразумно послать кого-нибудь на наш галиот, чтобы греки удвоили охрану. Если хоть один турок сбежит, никто из нас не выйдет из рук Хараджи живым. Теперь я слишком хорошо знаю, на какую жестокость она способна. Ох ты!