ЗОЛОТОЙ КОНЬ НОРЫ АДАМЯН

Так уж сложилось исторически, что советская литература последних десятилетий все дальше и дальше уходила от просто человека к человеку-сталевару, шахтеру, хлеборобу или рабочему, к человеку-студенту, или музыканту, или геологу. И сама она замечала это, довольно долго оправдывала и даже гордилась, что главным своим героем, как завещал Горький, сделала труд.

Дальше — больше, пока из всего этого не произошел так называемый производственный роман. Произошел, укоренился, распустил во всю ширину искусственную зелень своих веток, мертвую яркость своих цветов. Но так же успешно стал набивать всем оскомину, и критическая мысль с талантом и страстью стала подвергать его осуждению и осмеянию. Но дело свое он сделал. Труд окончательно вытеснил из литературы человека.

Затухающая память моя, конечно, не может являться эталоном, но опереться я могу исключительно только на нее. Вот помню Ноздрева и Собакевича, Хлестакова и Бобчинского с Добчинским, а Башмачкина помню даже по имени-отчеству. Но пусть простят меня хорошие наши писатели, они в этом виноваты только отчасти, — не помню ни одного современного героя. Повторяю, виноваты они только лишь отчасти, полная вина лежит на литературе, которая вытеснила из себя человека, подчинила его профессии, его труду. Разумеется, можно сколько угодно найти исключений, но, как говорится, исключения только подтверждают правила.

В соответствии с профессией героев, то есть в конечном счете с тематикой, располагались по критическому табелю и сами писатели.

Одно время выдвигали на первый план деревенскую литературу с ее застрельщиками, вместе с этим почти всегда форсировали внимание к рабочему классу, даже премию специальную учредили. Временами же поднимали престиж писателей-патриотов, пишущих на военно-патриотическую тему.

Была даже попытка выдвинуть на первый план интеллигенцию.

Всем были понятны так называемые «деревенщики». Они первыми остро ощутили, что в обществе стал как бы усыхать ресурс духовности, и кинулись припадать к истокам, к родному порогу, где хранился еще этот ресурс. Понятно было и обращение к рабочему классу, ибо класс этот — демиург, главный диктатор нашего общества. Еще Ярослав Смеляков справедливо заметил в стихотворении об одной спившейся работнице:

Можно объяснить и другие шараханья нашей литературы. Но в любом случае одно в ней соблюдалось неукоснительно. Чем престижнее профессия героя, тем престижнее считался и сам автор, так затесана была критика. Разумеется, из этой закономерности исключались гении, ибо они всегда исключение из общих правил. Но даже из них никто не мог сказать или хотя бы повторить, что все мы, дескать, вышли из гоголевской шинели, то есть из Акакия Акакиевича. А ведь говорили когда-то и не стыдились.

А что же было делать тем, кто не писал о престижном труде, о престижных профессиях, а занимался внуками и правнуками Акакия Акакиевича, был прикован к жизни городской слободы, к сапожникам, санитаркам и аптекаршам? А ничего. Они должны были сидеть в своей собственной тени и этим довольствоваться. О таких критика даже упоминать стыдилась. Так прожил в Орловской земле, на родине Бунина и Тургенева, писатель с почерком классика Евгений Константинович Горбов, с которым переписывались Паустовский и Константин Федин, но которого так и не удалось открыть широкому читателю, хотя робкие попытки были. Так бесследно прошла совершенно никем не замеченная повесть «Танец с саблями» касимовского писателя Николая Родина, а повесть тоже из той породы, классической, — о маленьком человеке. Так никого не заинтересовал роман о революционной борьбе маленьких народов Чечено-Ингушетии, написанный периферийным писателем Евгением Чебалиным, а роман этот — «Час двуликого» — стоит на одну-то голову наверняка выше тех повестей и романов, о которых тренированная наша критика так громко и горячо разглагольствовала, что ветром срывало пену с ее губ.

Не сомневаюсь, что чуть ли не каждый из литераторов назовет одного-двух даровитых писателей, не замеченных вовремя и затерявшихся в обширной нашей литературе.

Винить тут некого. Такова диалектика жизни, таково ее течение. Разве не жизнь вызвала в свое время и «Чапаева», и «Как закалялась сталь»? Но со временем течение жизни изменилось, а привычка к «Чапаеву» и Павке Корчагину осталась и диктовала свои требования, свои нормы и понятия. И наконец привела к нынешним парадоксам, когда уровень художественного произведения стал впрямую зависеть не только от престижности темы и героя, но и от высоты занимаемого автором кресла. Сегодня явная нелепость этого уродства стала заметна всем без исключения.

Вот примерно тот круг мыслей и соображений, который возник при чтении повестей и рассказов Норы Адамян.

Уже первые повести «Ноль три» и «Красный свет» захватили меня чистотой и свежестью таланта, сердцем, расположенным к человеку. Но нет, не так все просто. Вот, дескать, доброе сердце, вот любовь и сострадание к людям, бери и пиши, рассказывай что знаешь про этих людей. Нет. Не так. С первых же страниц я ощутил крепкую руку художника, недюжинный опыт, развившийся в стороне от столбовых литературных дорог. В чем же этот недюжинный опыт?

Меня уже приучили наши ведущие писатели к определенной манере, к последовательности в раскрытии своих глубин и понимании жизни и людей. Заявляется герой в определенных обстоятельствах, вступает в отношения с этими обстоятельствами, а также с другими действующими лицами; картины природы, переживания, страсти и так далее и тому подобное, вырисовывается человек, лепится, что называется, образ, проясняется идея самого произведения.

Ну, подумал я, чем же хуже других прочих и повесть Норы Адамян? «Ноль три» — это, как известно, номер телефона, по которому можно вызвать «скорую помощь». «Скорая» так «скорая». Значит, речь пойдет о враче, санитаре, водителе машины «скорой помощи». И точно. Появляется Ксения, одна из безвестных фигур в белом халате, рядовая из рядовых, низовая из низовых всем известной службы здоровья.

И вдруг я споткнулся на первой же странице.