Широко распространенный тезис о тесном родстве или даже единстве греко-римского мира, пожалуй, ни в чем не находит себе более яркого подтверждения, как в факте близости и взаимовлияния культур. Но что обычно имеется л виду, когда говорят о «взаимовлиянии»? Каков характер этого процесса?

Обычно считается, что греческая (или шире — эллинистическая) культура, как культура более «высокая», оплодотворила римскую, причем последняя тем самым уже признается и несамостоятельной, и эклектичной. Не менее часто — а, на наш взгляд, столь же неправомерно — проникновение эллинистических влияний в Рим изображается как «завоевание побежденной Грецией своего сурового завоевателя», завоевание мирное, «бескровное», не встретившее в римском обществе видимого противодействия. Так ли это на самом деле? Такой ли это был мирный и безболезненный процесс? Попытаемся — хотя бы в общих чертах — рассмотреть его ход и развитие.

Об отдельных фактах, доказывающих проникновение греческой культуры в Рим, можно говорить еще применительно к так называемому «царскому периоду» и к периоду ранней республики. Если верить Ливию, то в середине V века в Афины была направлена из Рима специальная делегация, дабы «списать законы Солона и узнать учреждения, нравы и права других греческих государств» (3, 31). Но все же в те времена речь могла идти лишь о разрозненных и единичных примерах — о систематическом же и все возрастающем влиянии эллинистической культуры и идеологии можно говорить, имея в виду уже ту эпоху, когда римляне, после победы над Пирром, подчинили себе греческие города Южной Италии (то есть так называемую «Великую Грецию»),

В III веке, особенно во второй его половине, в высших слоях римского общества распространяется греческий язык, знание которого в скором времени становится как бы признаком «хорошего тона». Об этом свидетельствуют многочисленные примеры. Еще в начале III века Квинт Огульний, глава посольства в Эпидавр, овладевает греческим языком. Во второй половине III века ранние римские анналисты Фабий Пиктор и Цинций Алимент — о них еще будет речь впереди — пишут свои труды по-гречески. Во II веке большинство сенаторов владеет греческим языком. Дуций Эмилий Павел был уже настоящим филэллином; в частности, он стремился дать своим детям греческое образование. Сципион Эмилиан и, видимо, все члены его кружка, этого своеобразного клуба римской «интеллигенции», бегло говорили по-гречески. Публий Красс изучал даже греческие диалекты. В I веке, когда, например, Молон, глава родосского посольства, держал речь перед сенатом на своем родном языке, то сенаторам не требовался переводчик. Цицерон, как известно, свободно владел греческим языком; не менее хорошо знали его Помпей, Цезарь, Марк Антоний, Октавиан Август.

Вместе с языком в Рим проникает и эллинистическая образованность. Великих греческих писателей знали превосходно. Так, например, известно, что Сципион реагировал на известие о гибели Тиберия Гракха стихами Гомера. Известно также, что последней фразой Помпея, обращенной им за несколько минут до его трагической гибели к жене и сыну, была цитата из Софокла. Среди молодых римлян из аристократических семей распространяется обычай путешествий с образовательной целью — главным образом в Афины или на Родос с целью изучения философии, риторики, филологии, в общем, всего того, что входило в римские представления о «высшем образовании». Возрастает число римлян, серьезно интересующихся философией и примыкающих к той или иной философской школе: таковы, скажем, Лукреций — последователь эпикуреизма, Катон Младший — приверженец не только в теории, но и на практике стоического учения, Нигидий Фигул — представитель нарождавшегося в то время неопифагорейства и, наконец, Цицерон — эклектик, склонявшийся, однако, в наибольшей мере к академической школе.

С другой стороны, в самом Риме непрерывно растет число греческих риторов и философов. Целый ряд «интеллигентных» профессий был как бы монополизован греками. Причем следует отметить, что среди представителей этих профессий нередко попадались рабы. Это были, как правило, актеры, педагоги, грамматики, риторы, врачи. Слой рабской интеллигенции в Риме — особенно в последние годы существования республики — был многочислен, а вклад, внесенный ею в создание римской культуры, весьма ощутим.

Определенные круги римского нобилитета охотно шли навстречу эллинистическим влияниям, дорожили своей репутацией в Греции, проводили даже покровительственную «филэллинскую» политику. Так, например, знаменитый Тит Квинкций Фламинин, провозгласивший на Истмийских играх 196 года свободу Греции, подвергся обвинениям чуть ли не в измене государственным интересам Рима, когда он уступил требованиям этолийцев и освободил, вопреки решению комиссии сената, от римских гарнизонов такие важные опорные пункты, как Коринф, Халкиду, Деметриаду (Плутарх, «Тит Квинкций», 10). В дальнейшем филэллинские настроения отдельных представителей римского нобилитета толкали их на еще более необычные и недопустимые с точки зрения «староримского» гражданина и патриота поступки. Претор 104 года Тит Альбуций, живший довольно продолжительное время в Афинах и превратившийся в грека, открыто бравировал этим обстоятельством: он подчеркивал свою приверженность к эпикурейству и не желал, чтобы его считали римлянином. Консул 105 года Публий Рутилий Руф, последователь стоицизма, друг философа Панетия, во время своего изгнания принял гражданство Смирны и затем отклонил сделанное ему предложение вернуться в Рим. Последний поступок расценивался староримскими обычаями и традицией даже не столько как измена, но скорее как кощунство.

Таковы некоторые факты и примеры проникновения в Рим эллинистических влияний. Однако было бы совершенно неправильно изображать эти влияния как «чисто греческие». Исторический период, который мы имеем в виду, был эпохой эллинизма, следовательно, «классическая» греческая культура претерпела серьезные внутренние изменения и была в значительной мере ориентализована. Поэтому в Рим — сначала все же при посредстве греков, а затем, после утверждения римлян в Малой Азии, более прямым путем — начинают проникать культурные влияния Востока.

Если греческий язык, знание греческой литературы и философии распространяются среди высших слоев римского общества, то некоторые восточные культы, а также идущие с Востока эсхатологические и сотериологические идеи получают распространение прежде всего среди широких слоев населения. Официальное признание сотерпологических символов происходит во времена Суллы. Движение Митридата содействует широкому распространению в Малой Азии учений о близком наступлении золотого века, а разгром этого движения римлянами возрождает пессимистические настроения. Подобного рода идеи проникают в Рим, где они сливаются с этрусской эсхатологией, имеющей, возможно, также восточное происхождение. Эти идеи и настроения приобретают особенно актуальное звучание в годы крупных социальных потрясений (диктатура Суллы, гражданские войны до и после смерти Цезаря). Все это свидетельствует о том, что эсхатологические и мессианистические мотивы не исчерпывались религиозным содержанием, но включали в себя и некоторые социально-политические моменты.

В античной культуре и идеологии имеется ряд явлений, которые оказываются как бы связующим звеном, промежуточной средой между «чистой античностью» и «чистым Востоком». Таковы орфизм, неопифагорейство, в более позднее время — неоплатонизм. Отражая в какой-то мере чаяния широких слоев населения, в особенности политически бесправных масс неграждан, наводнявших в те времена Рим (и бывших очень часто выходцами с того же Востока), подобные настроения и веяния на более «высоком уровне» выливались в такие исторические факты, как, например, деятельность уже упоминавшегося выше Нигидия Фигула, друга Цицерона, которого можно считать одним из наиболее ранних в Риме представителей неопифагорейства, с его вполне определенной восточной окраской. Не менее хорошо известно, как были сильны восточные мотивы в творчестве Вергилия. Не говоря уже о знаменитой четвертой эклоге, можно отметить наличие весьма значительных восточных элементов и в других произведениях Вергилия, а также у Горация и у ряда других поэтов «золотого века».

Из всего сказанного выше, из приведенных примеров и фактов действительно может сложиться впечатление о «мирном завоевании» римского общества чужеземными, эллинистическими влияниями. Пора, очевидно, обратить внимание на другую сторону этого же процесса — на реакцию самих римлян, римского общественного мнения.

Если иметь в виду период ранней республики, то идейная среда, окружавшая римлянина в семье, роде, общине, была, несомненно, средой, противодействующей подобным влияниям. Само собой разумеется, что точное и детальное определение идейных ценностей столь отдаленной эпохи едва ли возможно. Быть может, только анализ некоторых рудиментов древней полисной морали способен дать приблизительное и, конечно, далеко не полное представление об этой идейной среде.