В каком отношении стоят коммунисты к пролетариям вообще? — с этого вопроса авторы «Манифеста» начинают излагать важнейшие основы учения о пролетарской партии как вожде и организаторе рабочего класса. Они видят роль коммунистической партии в том, что она «на практике является самой решительной, всегда побуждающей к движению вперед частью рабочих партий всех стран, а в теоретическом отношении у них перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения». Они видят долг коммунистов в том, чтобы постепенно поднимать рабочий класс «на уровень теории». Просвещая пролетариат, излагая свои взгляды на отношение к собственности, обществен^ ное переустройство, нравственные принципы и т. д., они указывают цель борьбы.
Почти полвека спустя, как бы подводя итог деятельности пролетарских партий, Фридрих Энгельс подчеркивал: тактика, которая приносила социалистам наибольшие успехи, начиная с 1848 года, была тактикой «Коммунистического манифеста».
Тактические принципы при выработке конкретной политики партии авторы «Манифеста» ставят чрезвычайно высоко. Они считают исключительно важным умение подчинять ближайшие цели пролетариата конечным целям его борьбы. Не искать универсальных рецептов и шаблонов, а вырабатывать линию действия, исходя из конкретных исторических условий. Опираться на союз с различными прогрессивными течениями и революционными отрядами, но бдительно относясь к иллюзиям и заблуждениям своих союзников.
Красной строкой программного документа, безусловно, является положение о международном характере коммунистического движения, о пролетарском интернационализме. Весь «Манифест» как бы восходит к великому призыву: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» На протяжении десятилетий и десятилетий человечество имело возможность не раз увидеть в решительном действии и по достоинству оценить гуманистическую силу боевого революционного воззвания, в котором слита общность целей и интересов рабочих людей всей земли.
— Практика лучше, чем все теории, — говаривал великий основоположник научного коммунизма. Этим своим озадачивающим афоризмом он хотел всего лишь резче подчеркнуть свой неутомимый интерес к реальным процессам социальной борьбы, к практическим успехам рабочего движения, к живому действу истории. Но здесь — ни грана преклонения перед ползучим прагматизмом, ни тени отговорок перед необходимостью дать пролетариату цельное научное мировоззрение, четкий проект будущего мироустройства. Как бы ни поглощала его безмерная практика революционных дел своей категорической неотложностью, своим человеческим кровотрчием, он ни на минуту не останавливал ищущей мысли в создании систем и концепций пролетарской Науки Борьбы.
И вместе с тем, как бы требовательно ни взывали к вдохновению неоконченные рукописи, как бы ни тянуло к рабочему столу, Маркс не намерен замуроваться в четырех стенах. Наука, — скажет он себе и всякому, кого позовет научная стезя, — не эгоистическое удовольствие. Ученый не должен сидеть вечно взаперти в своем кабинете или лаборатории, вроде крысы, забравшейся в сыр, не вмешиваясь в жизнь, общественную и политическую борьбу. И невозможно понять ни всей жизни Маркса, ни смысла великой цели, не рассматривая его неделимо как ученого и борца.
Итак, началом была разгадка тайны «философского камня». Отсюда Маркс сам прослеживает свой путь исканий:
— Первой работой, которую я предпринял для разрешения обуревавших меня сомнений, был критический анализ гегелевской философии права… Мои исследования привели меня к тому результату…
(Слушайте, слушайте!)
…что правовые отношения, так же точно, как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру английских и французских писателей XVIII века, называет «гражданским обществом», и что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии.
Вот она, «руководящая нить» во всех дальнейших целеустремлениях. Маркс видит теперь, что только скальпелем политэкономии может анатомировать он чрево молоха-капитала; только открыв и выверив до конца законы общественного развития, может он указать путь социалистическому движению, только на этом поприще он может всерьез «трудиться для человечества».
И, как всегда, открывая новую сферу в мире науки, Маркс начинает с уяснения вопроса самому себе. В середине сороковых годов он сосредоточивается на исследовании экономическо-философских проблем, рассматривает детали, отрабатывает фрагменты, эскизы будущего монолитно-цельного учения. И хотя родившиеся под пером «Экономическо-философские рукописи» в. целом уже представляют собой гениальный набросок, первую модель нового мировоззрения, взыскательный ученый отводит этому произведению скромный статус «рукописи» и будет несчетное число раз обращаться к ней как к своеобразному питомнику идей, которые надо еще привить в суровых жизненных условиях и вырастить.
— Решающие пункты наших воззрений, — говорит Маркс о себе и Энгельсе, — были впервые научно изложены, хотя только в полемической форме, в моей работе «Нищета философии», выпущенной в 1847 г. и направленной против Прудона. Февральская революция и последовавшее в связи с ней насильственное удаление меня из Бельгии прервали печатание написанной на немецком языке работы о «Наемном труде», в которой я собрал свои лекции, читанные мною в Немецком рабочем обществе в Брюсселе. Издание «Новой Рейнской газеты» в 1848 и 1849 гг. и последовавшие затем события прервали мои экономические занятия, которые я смог возобновить только в 1850 г. в Лондоне. Огромный материал по истории политической экономии, собранный в Британском музее, то обстоятельство, что Лондон представляет собой удобный наблюдательный пункт для изучения буржуазного общества, наконец, новая стадия развития, в которую последнее, казалось, вступило с открытием калифорнийского и австралийского золота, — все это побудило меня приняться за изучение предмета с начала и критически переработать новый материал. Эти занятия приводили отчасти сами собой к вопросам, на первый взгляд совершенно не относящимся к предмету, но на которых я должен был останавливаться более или менее продолжительное время…
Эти последние слова: «более или менее продолжительное время» — звучат как-то уж слишком неприметно. На самом деле время измеряется многими годами. Полтора десятка лет с перерывами Маркс работает над экономической монографией все еще «для уяснения вопросов самому себе» — создает пролог к «Капиталу» и строит ракетодром для запуска своего «самого страшного снаряда». Строит самозабвенно, устремленно, превозмогая все лишения, страдая лишь одной неутомимой болью — за близких, которым не сумел создать хоть сколько-нибудь сносную жизнь.
Вскоре после женитьбы двадцатипятилетнему Марксу было предложено от имени прусского правительства поступить на государственную службу. Он отказался. И в течение всей жизни, по словам Франца Меринга, он не раз имел возможность без урона для чести укрыться от житейских бурь в гавани буржуазной профессии. За его талантами охотились крупнейшие хищники тогдашней Европы.
В конце апреля 1867 года Энгельс получил из Ганновера письмо от Маркса, из которого под строгим секретом узнал: «Вчера Бисмарк прислал ко мне одного из своих сатрапов, адвоката Варнебольда… Он хотел бы «использовать меня и мои большие таланты на пользу немецкого народа». Разумеется, по-своему понимаемой «пользе». Энгельс знает суровую Марксову бескомпромиссность в делах партийной чести и научной совести и весело подзадоривает: «Бисмарк думает: если я буду продолжать попытки сговориться с Марксом, в конце концов я все-таки улучу благоприятный момент, и тогда мы вместе обделаем дельце». Смеется, а сам тут же — разбередило-таки душу — терзается из-за своей «коммерции», истово желает скорейшего освобождения от ненавистного «фабрикантства» — «ничего так страстно не жажду, как избавления от этой собачьей коммерции, которая совершенно деморализует меня, отнимает все время». И у него, конечно, не выходит из головы вопрос — как все будет, когда иссякнут доходы, — «что мы с тобой будем тогда делать». Но, может, как-то «это устроится», может, «начнется революция» и «положит конец всем финансовым проектам»…
Но как бы ни отдалена была конечная цель, как бы ни труден был к ней путь, Маркс готов ко всем преодолениям. «Я должен любой ценой идти к своей цели и не позволю буржуазному обществу превратить меня в машину, делающую деньги…» Он может только подшучивать над собой временами в дружеском откровенном объяснении: «Полвека за плечами, и все еще бедняк!» «Злосчастная рукопись готова, — сообщает он Энгельсу о завершении пятнадцатилетнего труда над монографией «К критике политической экономии», — но не может быть отослана, так как у меня нет ни гроша, чтобы оплатить почтовые расходы и застраховать ее. А последнее необходимо, так как копии у меня нет, поэтому я вынужден просить тебя послать мне к понедельнику немного денег… — Ис горькой улыбкой Маркс продолжит: — Вряд ли приходилось кому-нибудь писать о «деньгах» при таком отсутствии денег! Большинство авторов по этому вопросу состояло в наилучших отношениях с предметом своих исследований…»
И вот лежит пред ним эта «злосчастная рукопись» — плод настойчивых исканий и великих прозрений. Маркс будто взвешивает: что же в общем итоге уяснил он самому себе за эти полтора десятилетия? И тянется рука к перу, перо — к бумаге… Как бы собеседуя с читателем будущей книги, он несколькими решительными штрихами очертит общий результат своих исследований. Вместо предисловия получится гениальное эссе, в котором человечество обнаружит все основные формулы алгебры революции.
— Общий результат, к которому я пришел… можно кратко сформулировать следующим образом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или — что является только юридическим выражением этого — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче — от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями… Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества.
Подытожив первый этап экономических исследований, получив «ясность по крайней мере в основных вопросах», Маркс видит свой путь к цели через высочайшую из вершин: перед ним обрисовываются контуры «Капитала». И снова годы неистового, изнуряющего труда. Как-то он шутил, что в своей научной работе применял систему смен, наподобие того как «фабричные псы» Британии эксплуатировали рабочих… «День я проводил в музее, а по ночам писал».