К этому остается добавить, что я «слишком» уважаю себя для серьезных занятий политикой, чтобы понять, что дела мои в те дни были, увы, отнюдь не «слишком». Конечно, устроиться телохранителем к какому-нибудь финансовому тузу по ту сторону океана или – совсем на худой конец! – завербоваться в Иностранный Легион не составляло для меня проблем, но мои многочисленные тетушки сочли бы это дерзким вызовом и моветоном для отпрыска такого древнего и знатного рода, как наш. Что, в свою очередь, толкало меня на тернистый путь достославного и незабвенного Айвенго, то есть на веки вечные делало «рыцарем, лишенным наследства».

В грустных раздумьях о тщете всего сущего я давился теплой колой в маленькой забегаловке форта Норич, где в заботах о хлебе насущном протекали мои дни, когда дверь с мелодичным звоном распахнулась и, словно ангел-искуситель, в лучах заходящего солнца в дверном проеме во весь свой немалый рост возник мой старый итонский однокашник и побратим полковник Джозеф Рассел.

– Я объехал почти всю Британию, разыскивая этого облезлого павиана, а он сидит здесь, словно памятник обломкам империи, и пьет какую-то бурду, – без всякого вежливого предисловия начал он. – Кстати, что именно ты пьешь? Колу?! Ты что, окончательно свихнулся в этой дыре? Брось сейчас же травиться этим унизительным для мужского достоинства питьем! У меня в машине ящик шартреза урожая тридцать второго года.

Он замолчал, выжидая, какую реакцию вызовет у меня его сообщение, но, не дождавшись должного эффекта, небрежно добавил:

– Тысяча восемьсот тридцать второго! Так, захватил с собой, чтобы сполоснуть нашу встречу.

Судя по изысканности оборотов речи, старина Зеф был действительно рад меня видеть. Честно говоря, я тоже. Мы с детских лет росли вместе. Вместе жевали гранит науки, вместе проводили часы в фехтовальных залах и на татами. Вместе желторотыми лейтенантами прибыли в батальон коммандос, где нам предстояло преумножить славу своих отцов во славу английской короны.

Правда, после десанта на Жарль-Жар нам пришлось надолго расстаться. Я отправился в госпиталь, он – в академию. Дальше – Генеральный штаб, а еще дальше ему присветило что-то уж такое непонятное, что его файл на компьютере однообразно высвечивал «Топ сикрет», не поддаваясь на многочисленные попытки подольститься к нему. И вот Джозеф возникает в нашей глухомани в одуренно дорогом костюме, кокетливо украшенном знаком коммандос, с ящиком коллекционного шартреза в багажнике своего новенького «ягуара».

– Что ты здесь расселся, как Папа Римский на приеме? Целования туфель не предвидится. Собирайся, мы уезжаем. – Это последовало сразу же за предложением сполоснуть встречу старых друзей ящиком шартреза.

– Да, но…

– Знаю я все твои «но»! Ты обучаешь этих молокососов, завтрашних лейтенантов Королевской морской пехоты, управляться с холодным оружием и без оного. Ты специально для этого ушел из Кембриджа?! Тоже мне, нашел себе работенку! На вот, читай. – Рассел бросил мне пакет, скрепленный печатью ее величества. – Приказ о переводе вас, мой любезный друг, как уникального мастера исторического фехтования и прочая, и прочая, в распоряжение Института экспериментальной истории. Пока что в качестве инструктора. Но скажу тебе прямо: я тебя вытягиваю совсем не для того, чтобы ты сушил мозги. Уяснил? Вопросы? Просьбы? Возражения? Нет? Отлично!

Вопросов и возражений в разговорах с Расселом возникнуть не могло – их просто некогда и некуда было вставить.

Я всегда восхищался вулканической энергией моего побратима. Если бы имелся способ поставить на ее пути турбину, то мощности хватило бы для иллюминации всего Лондона, пожалуй, даже с предместьями.