Я опять подумала о Галицком. Никакой злости на него у меня не было. Я, наоборот, его жалела и чувствовала себя даже в чём-то виноватой. Да, я разрушила мечту его жизни, сделала её невыполнимой, и мне ли не знать, что человек при этом не может не испытывать в глубине души чувства разочарования и обиды. Обиженные… Хорошо, конечно, у Стругацких. СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЁТ ОБИЖЕННЫЙ! Но увы, слишком хорошо знаю, что это невозможно. И даже волшебные спички тут бессильны. По той простой причине, что у людей бывают противоположные желания, как в той балладе про короля: «тишь да гладь нужна одним, другим — война». Одним нужен социализм, а другим — рынок. А что такое рынок, как не конкуренция, то есть тоже своего рода война? Стремление заработать деньги, обскакав конкурентов, часто сменяется стремлением стать наёмником и уйти воевать за заведомо неправое дело, если на нём можно заработать. Самые активные фашистские палачи были именно из мелкобуржуазной среды. Такие, которым всё равно — людей убивать или колбасу резать, лишь бы это дело приносило прибыль.
Но тогда, убаюканная тем, что у нас теперь всегда будет социализм, я заснула. Сон, который мне снился, был далеко не спокойный и безмятежный. Когда-то давно, ещё в детстве, я видела туркменский фильм про какого-то мальчика. В чём там было дело, я теперь уже не помню, но мне врезался в память один эпизод, где мать рассказывает древнюю легенду, что на луне живёт ведьма, которая только тем и занимается, что пересчитывает песчинки. И каждая из этих песчинок — человеческая жизнь. И когда она пересчитает их все, то сможет уничтожить весь род человеческий. Но всякий раз, когда остаётся совсем немного, прилетает ласточка и смешивает все песчинки. Мальчик всё спрашивал: «А вдруг ласточка опоздает?» И мать успокаивала его тем, что ласточка всегда прилетает вовремя, потому что знает, как это важно. А затем мальчику приснилось, будто он идёт по луне и встречает там лунную ведьму. Мальчик не понимает зла и не может поверить, что можно хотеть уничтожить весь человеческий род. И он просит её уничтожить всех фашистов. А ведьма уничтожила вместо этого всех со словами: «Пусть вся ваша Земля превратится в могилы». И ласточка опоздала. А потом он бежит по кладбищу среди белых могильных плит и плачет, приговаривая: «Бабушка, ну зачем, бабушка, ну за что…». И мне теперь снилось, будто это не он, а я слышу страшные слова про могилы и бегу по кладбищу.
Помню, я внезапно проснулась, как от резкого толчка. Села и поняла, что больше не могу спать. Поэтому я решила одеться и пойти обратно в гостиную. В темноте меня не заметят. Ну а заметят, так что же. Вряд ли у кого-либо, даже у Галицкого, возникнет желание поднимать по этому поводу скандал…
Я вышла в коридор и взглянула на часы. Их не было на месте. И тут меня, как ножом, полоснуло страшное предчувствие. Быстрым шагом я подошла к двери и попыталась её открыть, но, к несчастью, она была заперта изнутри на крючок. Теперь я понимаю, что это было сделано не из-за меня, а чтобы избежать сквозняка. Но тогда мне показалось, будто это нарочно и всё — против меня. Я постучала. Мне никто не ответил. Все были слишком поглощены тем, что происходило внутри. Я прислушалась, и внутри у меня всё похолодело. Галицкий говорил чётко и размеренно:
— Хочу, чтобы 1 мая 1986-ого года пуля, убившая Горбачёва, пролетела мимо. Чтобы перестройка победила. Чтобы тоталитаризм рухнул.
В отчаянии я стала рваться внутрь, в безумной надежде сорвать дверь с петель, или уж, во всяком случае, вырвать с мясом проклятый крючок. В конце концов, кто-то, я даже не разобрала впопыхах, кто, открыл мне изнутри. Я пулей влетела в комнату. Единственное, что я видела перед собой — это Галицкий, стоявший напротив двери с догорающей спичкой в руке. Как мне тогда показалось, он усмехался надо мной, впрочем, за те доли секунды, в которые это всё происходило, было трудно разглядеть и запомнить детали. Я ещё успела крикнула:
— Немедленно! Бросьте! Или мы все погибли!
Но он отвечал мне лишь едва заметной усмешкой.
Я рванулась к нему, но между нами стояла мать, в последнее мгновение мы сцепились, но, впрочем, и без неё уже было слишком поздно…
Как и в тот раз, голова у меня закружилась, я поняла, что падаю куда-то во тьму, кажется, было даже что-то похожее на удушье, и я потеряла сознание…
После пира
Очнулась я на полу в той же самой гостиной. Первое, что я почувствовала, — была сильная боль в затылке, которым я при падении треснулась о край стула. В отчаянии я огляделась — никого. И пустая поверхность стола, с которой давно уже были убраны все тарелки. Конечно, я же сама отнесла их на кухню. Я взглянула на лежавший здесь же диск часов. Взяла в руки, открыла тайничок… Но там было пусто. Ни бумажки, ни спичек. А ведь должна была остаться хотя бы одна… Может, на самом деле ничего не было? Просто я упала в обморок и видела дурацкий сон. Сны заменяют реальность. Ну не могла я, не хотела смириться со смертью. Вот у меня в подсознании и родилась подобная фантазия менять историю. Начиталась Азимова «Конец вечности», где можно войны предотвращать. А в жизни приговор всегда окончателен и обжалованию не принадлежит.
Впрочем, в тот момент у меня не было сил даже думать. Я помню, меня страшно шатало, кажется, даже тошнило. Полумрак квартиры действовал на меня угнетающе, как будто подчёркивая моё одиночество и беспомощность. Тишина. Оттого, что никого нет, мне показалось, что умерли вообще все. Может быть, мне было бы легче увидеть трупы, чем это пустующий стол.
Потом я заметила, что, когда поднималась, задела головой скатерть. Она у нас не матерчатая, а из такого клеёнчатого непромокаемого материала, не знаю точно, как он называется, да это и не важно. Важно то, что, поднимаясь, я задела его головой, вздыбила край, и из-за этого стоявший там бокал с красным вином опрокинулся на бок и кровавый ручеёк быстро побежал по столу. У меня тут же возникло желание зализать его языком (не пропадать же вину!), но я вовремя спохватилась, заметив, что бокал при падении треснул и от него откололся кусок, а значит, в вине плавает множество невидимых глазу осколков.
Что ж, раз пить нельзя, то надо затереть, надо пойти за тряпкой… Но я чувствовала, что не смогу сделать ни шагу. Голова у меня по-прежнему кружилась и перед глазами всё плыло… Кое-как я доковыляла до кровати и рухнула. Последнее, что я заметила, был магнитофон «Филипс» у изголовья. Конечно, «изменим жизнь к лучшему!». В другой момент я бы забилась в истерике, но теперь у меня не было сил даже и на это. Я отрубилась.
Снилась мне какая-то бессмыслица. Будто Галицкий уменьшился в размерах и бегает по столу, а я пытаюсь его поймать и окунуть лицом в кровавый ручеёк, как напакостившего котёнка. Мне всё кажется, будто от этого он осознАет, что натворил. Потом я, кажется, тоже начинаю уменьшаться и уже сама бегаю по столу, всё ещё в тщетной надежде его поймать, сама поскальзываюсь в кровавой луже, и начинаю в ней тонуть. Причём страшнее всего по-прежнему остаётся то, что кровь может попасть в рот, и я невольно её наглотаюсь. Но как я ни стараюсь сжать рот, на губах у меня всё равно чувствуется кровавый привкус…
В ужасе я проснулась и стала глотать воду из стоявшей рядом с кроватью чашки, пытаясь утолить жажду. В голове у меня упорно вертелось Волошинское «И на дне твоих подвалов сгину, и в кровавой луже поскользнусь». Потом я опять отрубилась.
Проснулась я уже, наверно, в полдвенадцатого. Помню, первый звук, который услышала, был скрежет лопаты дворника о снег за окном. Я и раньше часто просыпалась под этот звук, но обычно не обращала на него особого внимания. А теперь даже и это звук мне показался в чём-то символическим. «Жутко нервам, железной лопатой там теперь мостовую скребут». Да, нет теперь Некрасовых. Современная авторская песня предпочитает закрывать глаза на современную действительность. Я как-то спросила своего отца, почему это так. Он не смог дать вразумительного ответа, только привёл мнение кого-то из своих знакомых, считавшего, что теперь политика не вмешивается в жизнь. Настолько не вмешивается, что эту самую жизнь отнимает!
Злость слегка придала мне силы, я встала и оделась. Медленно соображала, что делать дальше. Так, надо завтракать, затем убрать стол в гостиной, потом сходить на рынок за продуктами, потому что после вчерашних поминок в доме еды не осталось. На самом деле я понимала, что сделать мне нужно нечто другое. Нужно позвонить бабушке и дедушке и рассказать… Но мне страшно не хотелось этого делать. В предыдущие три дня я не решилась, что, наверно, не есть хорошо, но я чувствовала, что не смогу этого сделать и теперь. У меня и в нормальной-то обстановке с телефоном проблемы. Почему-то, чтобы взять трубку и набрать номер, даже и трижды знакомый, мне надо прилагать над собой такие усилия… Не знаю, в чём дело. Может, это наследственное. У моего отца тоже извечные проблемы с телефоном. Были… И вообще, тут надо не звонить, а ехать. Чего мне делать тем более не хотелось. Ведь о несчастье надо сообщать лично. Но чем позже, тем лучше… Сказать откровенно, я просто боялась их этим убить. Ведь мама у них — единственная дочь…
Пока я так рассуждала, я вошла в гостиную, убедилась, что разбитый бокал мне не приснился, и сбегала на кухню за тряпками для стола и пола, потому что «кровавая» лужа уже начинала подсыхать.