Молчание длилось где-то полминуты. В это время Галицкий решался, говорить или не надо. Потом он лукаво усмехнулся и всё же сказал:

— На сей раз они потерпят фиаско. У меня есть от них верное средство.

— И что это? — спросил мой отец.

— Сейчас не скажу. Секрет. Здесь вполне может быть их агентура.

— Ну, здесь стукачей нет, — сказал мой отец, хотя в его голосе не чувствовалось уверенности.

— Как знать. Ведь у нас каждый третий стукач. Софья Власьевна постаралась сделать нас такими послушными, — в каждом слове сквозила злая ирония, — чтоб даже и полразговорца ни-ни. Когда меня в тот раз арестовали, мне вообще 14 лет дать хотели. Я их спрашиваю: «За что такой срок? За убийство не всегда столько дают». А они в ответ: «Убийца — что! Он своё дело уже сделал. А вас даже и посадишь, так всё равно ваши песни против власти агитируют».

Мама бросила выразительный взгляд в мою сторону и сказала:

— Видишь, комсомолка, что твоя любимая Советская власть творит.

— Ну, это как у Крылова, — ответила я.

— При чём здесь Крылов? Нельзя так с людьми обращаться.

— Да у него просто басня есть такая. Наизусть не помню, но суть в следующем: в аду, в котлах, кипят разбойник и писатель. И под писателя подкладывают больше дров. Тот, понятное дело, возмущается. А ему объясняют: мол, разбойник своё дело уже сделал, он, как умер, так никого уже убить не может. А из-за твоих книжек по всей стране кровавый кавардак.

— В ответ я могу лишь повторить Солженицына: «Я заранее объявляю преступным любой суд над Русской литературой, над любой книгой, над любым автором, над любой свободной мыслью».

Я фыркнула.

— Почему Вы смеётесь?

— Потому что если бы политическая власть оказалась в руках у Солженицына, то была бы такая цензура, что Советская власть показалась бы ещё мяконькой.

— Почему Вы так думаете?

— Потому что идеальная страна его воображения — царская Россия, а в ней Вы сами знаете, что было.

— Давайте, лучше не будем о политике, — вмешалась в разговор моя мама.

— Но ты же сама начала.

— Ладно, молчу, молчу.