3

Первую ночь я спала в одежде. Шелковую пижаму, которую приготовила Саския, оставила нетронутой, взяла в руки только для того, чтобы убрать с кровати. Ткань скользит по коже. Сейчас я стала спать, но не всю ночь напролет, конечно. Я очень изменилась с тех пор, как мы с тобой расстались. Персонал в клинике мне рассказал, что первые три дня я вообще не разговаривала. Сидела на кровати, прижавшись спиной к стене. Смотрела перед собой. Молчала. Это шок, сказали они. Это гораздо хуже, сказала бы я. Что-то такое, что заползало в комнату каждый раз, когда я позволяла себе заснуть. Проползало в щель под дверью, шипело на меня, называло себя «мамочкой». Оно и сейчас так делает.

Когда не могу заснуть, я считаю не овец, а дни до суда. Я против тебя. Все против тебя. Двенадцать недель до этого понедельника. Восемьдесят восемь дней, все пересчитаны. Я считаю вперед, я считаю назад. Я считаю, пока не начну плакать, и продолжаю считать, пока не успокоюсь, и где-то в середине я начинаю тосковать по тебе, хоть и знаю, что это неправильно. Я собираюсь надо всем этим как следует поработать. Нужно все в голове расставить по местам. Каждая вещь должна быть на своем месте, раз меня вызывают в суд. А то легко сбиться, когда на тебя смотрят во все глаза.

В этой работе, которую я должна проделать, очень важную роль играет Майк. У них со специалистами клиники составлен целый план реабилитации, с еженедельными психотерапевтическими сеансами для подготовки к суду. У меня будет возможность обсуждать с ним все свои проблемы и страхи. Вчера он предложил назначить сеансы на среду, посередине недели. Я сказала «да», не потому, что хочу этих сеансов, а потому, что он хочет: думает, они мне помогут.

Завтра начинаются занятия в школе, и мы все собрались на кухне. Фиби говорит – слава богу, наконец-то, не могу уже дождаться, когда вырвусь из этого дома. Майк отделывается смешком, у Саскии грустный вид. За неделю я уже успела заметить, что у нее с Фиби не очень-то ладится. Каждая сама по себе, а Майк между ними как переводчик, как посредник. Иногда Фиби называет ее Саския, а не мама. В первый раз я подумала, что ее накажут, но нет, ничего. По крайней мере, я такого не видела. Чтобы они касались друг друга, тоже не замечала, а ведь, по-моему, прикосновения – признак любви. Конечно, не такие прикосновения, какие выпадали тебе, Милли. В клинике сказали, что бывают хорошие прикосновения и плохие прикосновения.

Фиби заявляет, что она пойдет повидаться с какой-то Иззи, которая только что вернулась из Франции. Майк предлагает взять меня с собой, познакомить нас. Она делает большие глаза: ты что, я же не видела Из все лето. Он настаивает: Милли полезно общаться с девочками, бывать в местах, где бываешь ты. Ну, ладно, – соглашается она, – только все равно это не мои заботы.

– Это очень хорошо с твоей стороны, – говорит Саския.

Фиби смотрит на мать сверху вниз. Смотрит долго-долго, пока не одерживает победу. Саския отводит глаза, на щеках выступает румянец.

– Я просто хотела сказать, что это хороший поступок, так я думаю.

– А тебя ведь никто не спрашивал, правда?

Я подумала, вот сейчас ей влетит – получит пощечину или чем-нибудь в нее запустят. Но нет, ничего такого. Только Майк подал голос:

– Пожалуйста, не разговаривай так с матерью.

Мы выходим из дома. На ограждении возле нашей подъездной дорожки сидит девочка в спортивном костюме, смотрит на нас. Фиби говорит: вали отсюда, вонючка, нечего тут сидеть, найди себе другое место. Девочка показывает ей в ответ средний палец.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Какая-то засранка вон из тех многоэтажек.

Она кивает в сторону высоченных домов по левую сторону от дороги.

– Ты вообще-то на меня не рассчитывай. Учти, в школе у меня своя жизнь.

– Хорошо.

– Чтобы срезать, нужно идти через наш сад, там ничего особенного, несколько гаражей и всякая ерунда, до школы путь получается короче.

– Когда ты обычно выходишь утром?