– Александр Павлович, – слегка захмелевший (все же мы с утра ничего не ели, на полигоне закусывал исключительно генералитет со свитой) Сергей Семенович обратился ко мне, – вот я до сих пор понять вас до конца не могу. Ведь вы, дорогой мой Александр Павлович, внук миллионщика и наследник его капиталов – не отнекивайтесь, я сам вижу, что, кроме вас, деду вашему дело свое передать просто некому, разве что его самодурство на старости лет начнет прогрессировать и он из ума выживет, но пока ему это не грозит. Так вот, я и говорю – как внук миллионщика и сам умеющий зарабатывать (знаю, что у вас и свой счет имеется внушительный), тратит деньги на проекты, которые сейчас прибыли не приносят и, может быть, не принесут вовсе? Я много над этим думал, еще когда расследовал дело о взрыве в вашей лаборатории. Скрывать не буду, вы тоже были в кругу подозреваемых, но, проанализировав ваше поведение, я понял, что больше капиталов вы радеете о пользе государства Российского. И это не высокие слова, поверьте, сейчас и среди великих князей не все радеют так.
«Вот как, – подумал я, – а Сергей Семенович, похоже, захмелел, приняв 150 граммов на голодный желудок, надо было бы в ресторан все же идти, после горячих закусок, а особенно наваристого первого блюда (как здесь готовят стерляжью уху, обалдеть!!!), такого бы не случилось. И ведь ведет крамольные речи, великих князей подозревает в отсутствии любви к Отечеству, сейчас, глядишь, так и до государя-императора доберется…»
Между тем уже совсем захмелевший бывший жандарм продолжал:
– Еще больше я укрепился в том, что вы – патриот Отечества, в той самой мансарде. Когда вы при виде Семена с ножичком подписали шпиону матерные английские слова на листах, а ведь многие бы соблазнились дворянством и британскими деньгами, пусть эти обещания в устах мистера Хопкинса не стоили и гроша ломаного – вас бы в живых все равно не оставили. Мы ведь вас сразу могли выручить, но я хотел убедиться в вашей стойкости, и убедился в ней. В нашем разведывательном деле без проверки нельзя, иной герой-героем на людях, а останься один на один с врагом, о пощаде просить будет, особенно если смерть неминучая и позорная, вроде как быть утопленным в бочке с дерьмом. Так что, Александр Палыч, простите покорно за проверку, зато теперь я знаю, что вы кремень-человек. И дядюшку своего спасали, о шкуре не думали, вон как погорели, страшно сначала смотреть было, а сейчас ничего – молодец, хоть под венец!
Я подумал, слушая пьяненького полковника, чего это они все меня хотят женить, что дед, что Агеев, мне ведь по здешнему календарю всего 22 года, а у нас, по меркам двадцать первого века, это еще вроде как не нагулялся пока… Вот и сейчас я сказал про себя «у нас в двадцать первом», и алкоголь меня не берет, вроде как в первое вселенческое время. Стоило опять объявиться Шурке, я снова стал ощущать себя Андреем Андреевичем Степановым, а до этого стал забывать, кем был, и больше ассоциировал себя с жителем этого времени. Эх, тяжка доля и горек хлеб вселенца! Вот ведь дошел, хлеб ему горек, вот возьму и намажу на отломанный кусочек багета сливочного масла, а сверху щедро положу зернистой икорки, вот тогда и посмотрим, горек хлеб или нет. Полковник тоже принял мой жест за приглашение повторить и набулькал по рюмкам коньяку.
Съев икорки и глотнув коньяка (а вовсе не наоборот, как многие бы сделали сейчас, забыв, что коньяк не закусывают[119]), мы опять блаженно откинулись в кресла. Я расслабился от хорошей закуски, и все же, хоть немного, но коньяк действовал, приятно согревая внутри, а полковник все продолжал в том же духе:
– Милейший мой Александр Палыч, я ведь неспроста пошел за вас начальника Главного штаба просить, – вы ему понравились: как себя вели у англичанина в плену, а когда он узнал вашу историю, про пожар, как вы товарища спасали и себя не пожалели (я объяснил генералу, почему вы не снимаете перчаток), да про ваши изобретения; то он мне чуть ли прямо не приказал, чтобы я вас уговорил работать в Главном штабе. Поэтому и разрешил мне генерал Обручев вас через два чина, на свой страх и риск, принять на должность моего зама с самым высоким жалованьем по этой должности для гражданского чиновника. Я ему сказал, что вы – любимый внук фабриканта-миллионщика и для вас сто рублей – раз поужинать, но больше жалованье даже начальник Главного штаба положить не может, не обессудьте. Зато через два чина вперед – и вы потомственный дворянин[120], что немаловажно в Российской империи. Кроме того, как я уже говорил, вы с вашими идеями становитесь ближе к человеку, от которого в Империи зависит всё – к самодержцу Всероссийскому ЕИВ[121] Александру Третьему. Будь император в курсе испытания тех же гранат, он лично приказал бы генералу Софиано обеспечить испытания по первому классу, и не было бы вашего геройства с бомбой. Я удивлен, как боевой генерал Софиано не понял, что вы спасли жизнь ему, генералу Демьяненко и офицерам свиты, которые стояли рядом с упавшей бомбой. И виноват в происшествии не Панпушко, а тот же генерал Демьяненко: зачем он послал вас метать бомбу? Видать, рассчитывал повеселиться, увидев, как странно наряженный шпак испугается и откажется. А потом генерал Софиано, увидев, что статский без труда справился, не мог этого просто так оставить и позвал офицера метнуть снаряд, а что из этого вышло, я видел – чуть было осколками всех не покромсало.
Я все же решил заказать горячей ухи и кофе и, нажав кнопку вызова, позвонил коридорному.
– Братец, дуй-ка ты в ресторан и закажи для нас с полковником горячей ушицы стерляжьей, пожирнее, с перцем, и кофе покрепче и пусть пошевелятся скоренько, – приказал я коридорному, сунув ему серебряный четвертак для придания начального ускорения.
Потом вернулся к столику и увидел, что полковник уже разлил по рюмкам остатки коньяка.
– Александр Палыч, за вас, героя нынешнего дня, – полковник поднял рюмку, чокнувшись со мной. – Может, не будем ждать одобрения от Иван Петровича, вы его уговорите, что, я не знаю, как он вас любит? Давайте, пишите прошение об определении на службу в Главный штаб прямо сейчас. Пока съездите домой, генерал Обручев уже у государя утверждение в чине коллежского асессора выправит, – совершенно четко сказал полковник, и я понял, что он имитировал опьянение, а на самом деле совершенно трезв. А я, дурачок, озаботился приведением его в чувство с помощью жирной ухи и кофе (наивный попаданец, с кем ты сел коньяк пить, с бывшим жандармом, то есть кагэбешником по меркам двадцатого века, их же специально учат пить, не пьянея).
Тут в дверь постучали, и появился официант из ресторана с тележкой, где был судок ухи с половником, тарелки и кофейник с чашками. Я расплатился, щедро оставив на чай, и официант забрал пустую посуду. («Не допускай порожних рейсов – возьми попутный груз» – плакат времен СССР.) Уха была жирная и перченая – то, что надо. Но Агеева приводить в чувство не требовалось, он понял, что я его раскусил, да и сам не напился, а то мог бы заказать еще бутылку, и поезд ушел бы без меня, тогда и представление на чин государю нести не потребовалось бы.
– Дорогой Сергей Семенович, я очень рад, что вы правильно оценили сегодняшнее происшествие на полигоне, еще раз повторю, что для меня была бы большая честь работать рядом с таким умным и дальновидным офицером, как вы (ишь как я избежал формулировки «под вашим мудрым руководством» – я тоже знаю себе цену), – убедительным тоном обратился я к полковнику. – Но дед для меня самый близкий человек, и я просто должен поставить его в известность, тем более что мое решение, так или иначе, влияет на его дело. Я помню все, что вы мне говорили про определенную свободу, в том числе и творчества, которую согласны предоставить мне в обмен на мои экспертные знания, но слово купеческое есть слово, тем более для деда, который придерживается старого обряда веры, запрещающего лгать и ловчить (по крайней мере, между своими). Так что я вам дам телеграмму не позднее чем через день по приезде в Москву. Еще у меня есть просьба касательно штабс-капитана Панпушко.
– Слушаю вас и постараюсь выполнить, если она не выходит за рамки моих полномочий и не нарушает Устав, – ответил совершенно трезвый Агеев.
– Сергей Семенович, если это возможно, вы можете проследить, чтобы штабс-капитан Панпушко не понес незаслуженного наказания? Вы же были на полигоне и все видели своими глазами – он не виноват!
– Завтра же я подам рапорт генералу Обручеву о прошедших испытаниях, – ответил полковник. – Думаю, что после моего описания событий никто не осмелится в чем-то обвинить штабс-капитана Панпушко.
Потом Агеев попрощался, а я собрался и поехал на вокзал к вечернему поезду на Москву.
И вот теперь, пытаясь задремать, я думал о будущих делах. Есть два разных пути.
Первый – наплевать на всех чиновников гнилой Российской империи во главе с государем-императором и его августейшими дядьями, племянниками и бог знает кем. На всю эту придворную свору великих и не очень князей, которая рвёт куски от империи, не заботясь о завтрашнем дне и даже не думая, что менее чем через тридцать лет за все придется ответить не им, так их детям. Зачем мне поддерживать эту дурацкую придворную камарилью вместе с не менее дурацким государственным аппаратом, если то, что называется Российской империей, все равно пойдет на слом, выброшенное на свалку истории? И смогла бы такая Империя выдержать удар полчищ Гитлера, создать атомную бомбу, угрожая всему миру пресловутой «кузькиной матерью» и подводными ракетоносцами, послать человека в космос, создать коалицию государств, противостоящих другой коалиции, то что именовали в конце двадцатого века биполярным миром? И ведь это была великая страна!
Посмотрев на нынешнюю Россию конца девятнадцатого века, не имеющую собственного точного машиностроения (клепать паровозы и морские утюги-броненосцы по иностранным образцам – не в счет), современной химической промышленности (переработка нефти – минимальная, здесь нефтью топят котлы[122]) и биотехнологии (на чем, интересно, доморощенные попаданцы антибиотики производят – думают, наверно, что плесени у нас достаточно: разбавил, разлил, и вот тебе пенициллин), с преобладанием неграмотного крестьянского населения, прозябающего в нищете и пользующегося дедовскими приемами земледелия, – могу с точностью сказать: нет, не потянет на великую державу, правящую половиной мира, что и доказала история. Общая косность и отсталость образования и науки, которая лишь подчеркивается теми гениями, которые поднимаются на два-три уровня выше общей университетской серости: химики Бутлеров, Зинин и Бородин, Менделеев, математики Лобачевский и Марков, биолог Мечников, физиолог Павлов, инженеры Шухов, Сикорский и другие. Примитивная медицина, которая даже не может оценить новые методы лечения, придерживаясь того, чему учили в университете тридцать-сорок лет назад и талдыча: «Нам этого не надо».