— И это все? — изумилась она. — И ты могла встречаться с ним, зная, что он любит другую… и даже утешать его?

— Так я, Оленька, любила его очень, — прихлебывая чай, с улыбкой ответила тетя Тамара.

— А как же пресловутая женская гордость? — не унималась племянница. — Ведь насколько я знаю, для вашего поколения это понятие святое?

— А это уж смотря как гордость понимать, — посерьезнела та. — Если б у Павла с Ларой сложилось все тогда… клянусь, никто о моей любви к нему до самой смерти не узнал бы… Это, по-моему, гордость и есть. — Она помолчала и заговорила вдруг так горячо и проникновенно, словно желала донести до Ольги какой-то тайный, скрытый смысл своих слов: — Тяжело мне было, Оля, ох, тяжело сознавать, что он по другой сохнет… Но вот, знаешь, я так думаю теперь, что его я больше любила, чем себя… боль его чувствовала сильнее, чем свою… — Тетя Тамара отставила чашку и испытующе посмотрела Ольге в глаза. — А ты… ты только свою боль ощущаешь и обиду свою лелеешь… Это, по-твоему, любовь? Вот ведь ты на моем месте как бы поступила? Конечно, хвост трубой, ах, не любишь меня — ну и до свидания…

— Естественно! — фыркнула та.

— Ну и кому бы от этого лучше стало? Мне? Ему?

— Ну не знаю… — заколебалась Ольга, а затем, помолчав немного, решительно проговорила: — Не знаю, наверное, всем хуже… Только я бы не смогла так… зная, что меня не любят…

Тетя Тамара посмотрела на нее с ласковым сочувствием, как смотрит мать на любимое, но неразумное дитя.

— Не дойдут никак до тебя мои слова, — покачивая головой, сказала она. — Пойми, можно и по страстной любви сойтись, а через год, глядишь — куда что девалось… а можно до этой самой любви… дожить, выстрадать ее, что ли… — Она засветилась улыбкой, вспоминая что-то свое. — Но знаешь, ведь даже двое не могут любить друг друга одинаково, всегда кто-то больше… Только какие же тут могут быть счеты? Павел вот для меня всю жизнь был единственный свет в окошке… ну, не единственный, но самый яркий уж точно.

— А он? — с замиранием сердца спросила Ольга. — Разве он не любил тебя?

— Конечно, любил по-своему, — ответила тетя Тамара и задумалась. — С годами его чувство к Ларе прошло… совсем исчезло… так бывает. Я стала необходима ему, но… все-таки в его любви ко мне было больше благодарности, привычки… А я вот никогда к нему привыкнуть не могла… все время он для меня какой-то новый был, неожиданный… До последнего времени, веришь, жду его, бывало, с работы, а как услышу — ключ в двери повернется, у меня прямо сердце обрывается от радости: он пришел…

— И ты… была счастлива? — с сомнением спросила Ольга.

— Очень счастлива! — засмеялась та, увидев недоуменное лицо племянницы. — Я твердо знала: нет мне жизни без Павла, или с ним — или одной куковать.

За разговором Ольга налила себе уже третью чашку, тетя Тамара погрозила пальцем:

— Не пей много, поправишься сильно, отеки начнутся…

— Не успею поправиться, — беспечно отозвалась та.

— Ольга! — грозно прикрикнула тетя Тамара. — Ты опять за свое?!

— Это не я, а ты за свое, — стараясь сохранять спокойствие, ответила племянница. — Ты, значит, для того и рассказала мне вашу душещипательную историю, чтобы я растрогалась и оставила ребенка?

— A-а, да что с тобой говорить! — с досадой махнула та рукой и начала подниматься со стула, чтобы уйти, но, видимо, передумала, снова села. — Ты, Оля, будто глухая, честное слово… — подавив внезапный порыв, медленно произнесла она.

— Ну и ну! — сдавленно хихикнула Ольга. — И слепая-то я у тебя, и глухая… прямо инвалид первой группы! Не повезло же тебе с племянницей…