Оля спохватилась - был уже вечер - и стала прощаться. Родители Оли расстались почти двадцать лет назад; большую часть этого времени отец ограничивался алиментами да иногда по просьбе мамы покупал Оле какие-то вещи. И вдруг воспылал к дочери любовью. Оля терялась, к тому же роскошь отцовского особняка - ее отец вел успешный бизнес - казалась ей чужой.
Оля спохватилась - был уже вечер - и стала прощаться.
Родители Оли расстались почти двадцать лет назад; большую часть этого времени отец ограничивался алиментами да иногда по просьбе мамы покупал Оле какие-то вещи. И вдруг воспылал к дочери любовью. Оля терялась, к тому же роскошь отцовского особняка - ее отец вел успешный бизнес - казалась ей чужой.
- Погоди, Оля, - отец помолчал, пожевал губами. - Я сейчас уезжаю в Лондон на переговоры. Поедешь со мной?
- Но у меня даже нет загранпаспорта, - растерялась Оля.
- Тогда знаешь, что? Оставайся сегодня здесь. Я очень хочу, чтобы этот дом стал твоим...
Оля попыталась отказаться, но, как выяснилось, для нее уже приготовили комнату с халатом и туалетными принадлежностями.
Особняк был выстроен в виде готического замка с контрфорсами и нервюрными арками - отец Оли любил старину, а над входом красовались окно-роза и настоящая горгулья, привезенная из Франции.
Горгулья была единственным, что Оля любила в отцовском особняке. Шершавая, хорошо отреставрированная, она была величественной, но не пугающей - скорее строгой. Тонкое лицо, холодный взгляд каменных глаз, полуразвернутые перепончатые крылья, мощные лапы - все это вселяло какую-то уверенность. Надежный каменный страж... Возле горгульи селились маленькие летучие мыши, и Оля про себя шутливо называла их горгулятами.
Оля выбралась сквозь чердачное окно на крышу и подползла к горгулье, уткнулась лбом в каменный затылок и задремала.
...Седой старик в белой рубахе с красным крестом напротив сердца неверными шагами ступал в полумраке. Двое в красных шапках подвели его к деревянному шкафу. Старик не видел его - он был слеп, но слова "железная дева" расслышал. Он еще пытался гордо поднять трясущуюся голову со свалявшимися седыми волосами; черная от засохших кровавых колтунов борода задралась. Но его втолкнули внутрь; дверь захлопнулась.
Ржавые тупые гвозди, прорывая рубашку, впились в тело, вырвав из горла старика слабый хрип.
Человек в одежде монаха-доминиканца подошел к "железной деве" и несколько минут через отверстие в двери изучающе наблюдал, как сереет и костенеет от страдания лицо старика.
- Монсеньёр де Моле, - позвал он, - вы меня слышите? Вы будете отвечать?
- Нет, - прохрипел старик, хватая ртом воздух.
- Нам все известно, - мягко и вкрадчиво возразил доминиканец.
Монсеньёр де Моле несколько мгновений пытался отдышаться, наконец произнес:
- Да пошел ты под хвост Вельзевулу, проклятый мерзавец, - и плюнул в доминиканца.
- Вы даже сейчас продолжаете возводить хулу на Господа нашего, - все так же вкрадчиво продолжал доминиканец, но монсеньёр де Моле сцепил зубы и мотнул головой, показывая, что намерен молчать.
- Введите шевалье де Мильи, - обращаясь к людям в красных шапках, попросил доминиканец.
Ввести шевалье не получилось; двое в красных шапках втащили его и швырнули на колени перед доминиканцем. Подняться шевалье де Мильи не смог: ноги его были раздроблены испанским сапогом.