Сатана в одиночку отправляется в путь, чтобы исполнить эту задачу, которая пока еще кажется непосильной. Остаток второй книги посвящен его путешествию к вратам Ада и дальше, через бездну предвечного Хаоса. В заключительных строках взору Сатаны предстает далекий новый мир, подвешенный к небесам на золотой цепи, «подобный крохотной звезде / В сравнении с Луной» и еще не подозревающий о том, какое зло грядет на него из преисподней.
Что не перестает изумлять и волновать меня во второй книге (не считая этого волшебного клиффхэнгера), так это чувственная мощь ее поэтического языка — от начальных строк, в которых мы видим престол Сатаны, затмевающий собою блеск «…расточительных восточных стран, / Что осыпали варварских владык / Алмазами и перлами», и на всем пути через грозные препятствия преисподней, которые Сатана превозмогал так решительно и с такими трудами: «Одолевал болота и хребты, / Стремясь вперед сквозь множество стихий / Разреженных, и плотных, и густых, / И твердых; пробивался головой, / Руками, крыльями, ногами; он / Летел, нырял, пускался вплавь и полз». Никто, даже сам Шекспир, не превосходит Мильтона во владении звуками, музыкой, весом, вкусом и текстурой английского языка.
Третья книга открывается гимном свету и напоминанием о слепоте самого поэта, но тут же — с великолепной уверенностью в себе — Мильтон называет по именам слепых поэтов классической древности, включая ни много ни мало Гомера (Меонида), и вопреки смиренному признанию их превосходства («О, если б равной славы мне достичь!») спокойно заявляет о своем праве числиться среди них.
В этой книге мы встречаем Бога Отца и начинаем понимать, что имел в виду Блейк: первым делом этот Бог предрекает грехопадение человека, после чего немедленно восклицает: «По чьей вине? / Ужели не по собственной?» — и это раздражает, как противное нытье ребенка, пойманного за руку на озорстве и тут же пытающегося переложить свою вину на кого-то другого.
Сатана между тем проникает в земной мир, обхитрив ангела Уриила, — ибо «Притворство разгадать / Ни Ангелам, ни людям не дано; / Из прочих зол единое оно / Блуждает по Земле и, кроме Бога, / По попущенью Господа, никем / Не зримо…». Перед нами одно из доказательств того, что Мильтон стремился, среди прочего, соблюдать психологическую достоверность.
Тема психологии продолжается: четвертая книга открывается сценой жестокой внутренней борьбы, разворачивающейся в душе Сатаны. «Везде / В Аду я буду. Ад — я сам», — восклицает он и подводит итог своим размышлениям: «Отныне, Зло, моим ты благом стань». Эта знаменитая речь Сатаны функционально подобна монологам шекспировских героев: она одновременно и движет действие, и раскрывает внутреннюю жизнь персонажа. Не исключено, что это — одно из напоминаний о том, что первоначально Мильтон собирался написать историю грехопадения в форме драмы. Однако никакие декорации и сценические механизмы той эпохи не позволили бы изобразить райский ландшафт — во всей его обширности и со всеми бесчисленными деталями — настолько же подробно и богато, как в поэме.
Описав место действия, Мильтон вводит в повествование Адама и Еву. Первые люди «одарены / Величием врожденным» и предстают «в наготе / Своей державной»; надо полагать, последнее обстоятельство тоже было бы непросто передать на сцене той эпохи, а между тем оно играет во всей истории чрезвычайно важную роль. Сатана наблюдает за их невинной прелестью и восторгом, с которым они принимают все чудеса природного мира, — и душевные муки его уступают место самообману. Сатана принимается подыскивать политические оправдания своему поступку: «… но велят / Общественное благо, честь и долг / Правителя ‹…› / Такое совершить, что и меня, / Хоть проклят я, приводит в содроганье».
Ангелы, подчиненные Гавриилу, начинают подозревать неладное. Облетев дозором райский сад, они находят Сатану, который принял обличье жабы и нашептывает на ухо спящей Еве слова соблазна. Будучи разоблачен, Сатана возвращается к своему истинному облику и дает ангелам отпор, демонстрируя романтический бунт против небесной власти и в то же время раскрывая психологическую сложность собственной натуры: «…и посрамленный Дьявол / Почувствовал могущество Добра. / Он добродетели прекрасный лик / Узрел и об утраченном навек / Печалился…» Хоть Мильтон в итоге и решил писать не для сцены, его повествование осталось глубоко драматичным.
Предчувствие беды задает тон началу пятой книги. Сатана своими тайными речами внушил Еве тревожные сны. Сам он в этой книге не появляется, как и в трех последующих, но остается главной движущей силой повествования: весь ход событий задан его действиями и все разговоры ведутся только о нем.
Адам и Ева возносят молитву, и Бог посылает к ним ангела Рафаила, чтобы тот предупредил Адама о грозящей опасности и ясно дал ему понять, что в случае чего он не сможет оправдаться, сославшись на неосведомленность. И снова что-то заставляет Мильтона показать Бога Отца как мелочного формалиста (хотя Бога Сына он изображает совсем иначе). В описание встречи Адама и Евы с ангелом Мильтон вставляет любопытные строки, в которых с чрезмерным (на мой взгляд) буквализмом рассуждает о том, способны ли ангелы принимать пищу, и если да, то что происходит с пищей, которую они съели. Вот что происходит, когда повествователь на минуту забывается и теряет из виду динамику истории.
Остаток пятой книги занимает рассказ Рафаила о причинах войны на небесах: Бог Отец объявил о рождении Сына и тем самым пробудил ревность в душе Сатаны и некоторых других ангелов. Мятежные ангелы удалились на север, чтобы обсудить план восстания, и только один из них, Абдиил — «единый Серафим, / Соблюдший верность средь неверных Духов», — выступает против бунтовщиков и возвращается в Божье воинство.
Рафаил продолжает свой рассказ о войне. Абдиил, ставший избранным воином Бога, бросает вызов Сатане и наносит ему могучий удар, а Михаил отдает небесным войскам приказ атаковать врага и собственноручно поражает его мечом. Рана мгновенно затягивается, но гордость Сатаны глубоко уязвлена.
Далее Рафаил повествует, как в ту же первую ночь войны мятежные ангелы принялись добывать металлы из недр земли; как они «пену серную нашли, / Селитряную пену, и, смешав, / Хитро сгустили…» и изготовили из этой смеси порох, а из металла отлили пушки и ядра. Описание действия этих военных орудий поражает мощью: «Небо заревом зажглось / И тотчас потемнело от клубов / Густого дыма из глубоких жерл, / Что диким ревом воздух сотрясли, / Его раздрали недра и, гремя, / Рыгнули адским пламенем и градом / Железных ядер и цепями молний…» Под натиском пушек Михаил и его войска поначалу отступают в смятении, но вскоре снова собираются с силами; так проходит второй день войны.
На третий день, согласно замыслу Бога Отца, в битву вступает Сын — и торжествует победу. Он низвергает мятежных ангелов в Ад, где мы и застали Сатану и его соратников в начале первой книги.
И снова читатель ловит себя на мысли, что трудно сочувствовать такому Богу, который равнодушно созерцает страдания своих воинов, намеренно выжидая момент, когда Сын сможет выйти на сцену максимально эффектно — «Чтоб слава окончания борьбы / Твоя была…». Это не божество, это какой-то пиарщик. Но мы не можем с уверенностью утверждать, что Мильтон выстроил такой отталкивающий образ нарочно: часто бывает так, что писатель не вполне понимает, какое впечатление произведет его персонаж на читателя. Блейк полагал, что Мильтон выступал на стороне Сатаны,
Мильтон призывает на помощь Уранию, которую в древности почитали как музу астрономии, но тут же заявляет, что она не входит в число классических девяти муз. По его мнению, это какая-то другая муза, сестра Мудрости. Но помощь покровительницы астрономии и впрямь необходима, потому что в седьмой книге Рафаил повествует о том, как Бог сотворил мир — не только Землю, но и Вселенную в целом, «Простор, почти безмерный, полный звезд, — / Миров, которые когда-нибудь, /Возможно, ты захочешь населить».
Сатана по-прежнему остается за кулисами, и самое интересное, что мы находим в седьмой книге, — это великолепное описание зарождающегося природного мира: «…и статные стволы / Деревьев, словно в пляске, наконец, / Восстали, простирая ветви крон, / Сплошь в завязях обильных и плодах». И еще: именно в обращении к Урании Мильтон признаётся, в каком бедственном, почти отчаянном положении находится он сам: «…до черных дней, / До черных дней дожить мне довелось. / Я жертва злоречивых языков, / Во мраке прозябаю, средь угроз / Опасных, в одиночестве глухом». Но он утешается мыслью о том, что Урания будет «руководить его песней» и сыщет для нее «достойных слушателей, пусть немногих» (эта последняя фраза впоследствии поддержала многих и многих одиноких писателей).
Четыре центральные книги «Потерянного рая», из которых эта — последняя, составляют своего рода ретроспективу: в них описываются события, предшествовавшие основной истории. Это не флешбэк в строгом терминологическом смысле, потому что основной обрамляющий нарратив продолжает развиваться, но, тем не менее, мы воспринимаем эти книги именно как флешбэк, поскольку персонажи основного повествования в них заняты исключительно разговорами о том, что было в прошлом.
Здесь, в книге восьмой, Адам и Рафаил продолжают беседовать о происхождении всего сущего, и Адам проявляет характерную пытливость, которая уже стала главным свойством человека. Рафаил советует ему умерить любопытство: «…не томись / В разгадыванье сокровенных тайн / ‹…› пребудь / Смиренномудрым…» Легче сказать, чем сделать, подумает читатель. К тому же Рафаил и сам проявляет известную любознательность — просит Адама рассказать, каким образом он, первый человек, появился на свет (ангел пропустил это событие, поскольку отсутствовал по делам). И Адам рассказывает о том, как он пробудился и почувствовал себя одиноким и как в ответ на его просьбу Бог сотворил Еву. На этом месте Рафаил снова предостерегает Адама, советуя ему не слишком обольщаться красотой женщины: «…Она, сомненья нет, / Прекрасна и твоих достойна ласк, / Любви, благоговенья, нежных слов, / Отнюдь не подчиненья…» Но Адам продолжает любопытствовать и спрашивает Рафаила, способны ли ангелы выражать свою любовь в плотском союзе. От этого вопроса ангел заливается краской смущения: очевидно, ангелы умеют не только есть (как мы видели в пятой книге), но и наслаждаться своего рода эфирными соитиями. И на этом пространное отступление, занявшее целых четыре книги, подходит к концу.
Это самая длинная книга поэмы — и, в некоторых отношениях, самая потрясающая. В описании встречи Сатаны с Евой мильтоновский дар драматического повествования достигает вершины. И сам процесс соблазнения (как с психологической, так и с нравственной стороны), и последующие реакции Адама и Евы, и их взаимные упреки показаны настолько живо и достоверно, что я смело могу утверждать: ни в одном романе или драме я не встречал ничего подобного.