Я рвался к нему как к дорогому давнему другу.
Удивительно: за несколько дней — а я же разговаривал с ним, по сути дела, лишь раз в жизни, точно помню, — он покорил мою душу.
Да, правильно: мне нужно все-таки понадежнее спрятать письма, ее письма. Чтобы не волноваться, если снова придется надолго уйти из дома.
Я вытащил их из комода: в шкатулке они сохранятся надежнее.
Из писем выпала фотография. Я не хотел смотреть, но было уже поздно.
Мне бросилась в глаза парчовая накидка на обнаженных плечах — такой я увидел «ее» впервые, когда она вбежала в мою комнату из студии Савиоли и поглядела мне в глаза.
Невыразимая боль пронзила меня. Я прочел надпись на фотографии, не понимая ни слова, и в конце имя — «Твоя Ангелина».
Едва я произнес это имя, как сверху донизу порвался полог, скрывавший от меня мою молодость.
Я думал, что от горя рухну на пол. Судорожно сжал пальцы и стонал, кусая себе руки: только бы снова не видеть, Господи Боже мой, молил я, дай, как прежде, жить в глубоком сне.
Вкус печали подступил к губам. Мука. Странная сладость — как вкус крови.
Ангелина!!
Имя ее бродило в моей крови и превратилось в невыносимую таинственную ласку.
С огромным трудом я овладел собою и заставил себя — со скрежетом зубовным — смотреть на фотографию, пока постепенно не взял власть над нею.
Так же, как сегодня ночью над игральной картой.
Наконец-то! Шаги! Мужские шаги!
Пришел!
Ликуя, я подбежал к двери и распахнул ее.
Передо мной стоял Шмая Гиллель, а за его спиной — я слегка упрекнул себя, что испытал разочарование, — краснощекий с круглыми детскими глазами старый Цвак.