С начала XIX века в России наступает музыкальная «лихорадка», изумляющая даже европейцев.
Французский композитор Адан еще в 1830 году сообщал французскому читателю: «Во Франции серьезному человеку поставили бы почти в упрек успешные занятия искусством. В России же музыкальное совершенствование почитается. Здесь говорят на трех или четырех языках и хорошо играют на музыкальных инструментах, и на это в свете почти не обращают внимания»[39].
Критик Фаддей Венедиктович Булгарин указывал: «…не только у каждого семейного чиновника, но даже у каждого ремесленника дочки учатся играть на фортепиано». Музыка стала частью обязательного домашнего образования. Делом чести считалось содержание крепостной капеллы, то есть хора, театра или оркестра, в котором крепостные играли на европейских инструментах — скрипках, виолончелях, гобоях, фаготах, валторнах и всех инструментах, входящих и сегодня в академические оркестры. Семья Глинок не только следовала этой моде, но испытывала искреннюю страсть к музыке. Скорее всего, оба родителя владели нотной грамотой, пели и играли на музыкальных инструментах.
«Музыка — душа моя», — неоднократно говорил Михаил Иванович. Подобный оборот, обращенный к такому важному понятию для XIX века, как душа, часто встречался в эту эпоху[40]. Этот же девиз можно было бы отнести ко всей ветви рода Глинок, к которой композитор принадлежал. Большую роль в музыкальном воспитании юного Мишеля (как на французский манер называли его родственники) сыграли его дяди по материнской линии — Иван и Афанасий. Оба отличались прекрасным слухом, хорошими навыками игры на фортепиано, музыкальным вкусом и зна-ниями.
В Шмакове содержался крепостной оркестр, аналог современного камерного оркестра (около двадцати пяти человек), исполняющий «серьезную» музыку. Афанасий Андреевич также имел крепостной театр с труппой актеров и танцоров. Глинки утверждали, что крепостные во времена деда обучались французскими маэстро. Афанасий Андреевич часто отправлял своих подопечных учиться в Петербург. В Шмакове давались отрывки из популярных опер, постоянно звучала инструментальная музыка. В разных комнатах размещались фортепиано, рояли и арфа, на которой играла одна из сестер матери. Оркестр и театральная труппа славились в окрестностях, где было не более четырех-пяти подобных «предприятий». Даже после войны 1812 года, принесшей сильное разорение смолянским дворянам, дядя не отказался от своего роскошного увлечения. Содержание труппы было делом чрезвычайно затратным. Вероятно, именно траты на театр и оркестр привели Афанасия Андреевича к большим долгам. После его кончины Шмаково было продано за долги, но в конце концов вернулось к его брату Ивану Андреевичу{27}.
Шмаковских музыкантов юный Мишель слышал постоянно, их часто «брали напрокат» в Новоспасское, например, во время длительных новогодних празднеств. День ангела матери праздновался 24 декабря, а день ангела отца 7 января. На все это время в Новоспасское приезжали родственники. Число гостей доходило до ста человек.
В Новоспасском, как и в Шмакове, постоянно звучала музыка. Но в доме отца оркестр был небольшим, примерно из двенадцати человек, преимущественно игравших на духовых инструментах. По разным свидетельствам, оркестр был следующего состава: два фагота, две валторны, два кларнета, две флейты, два гобоя, вероятно, и струнные инструменты[41]. В Новоспасском стояли два рояля и фортепиано. Лучший рояль известной марки «Тишнер», за который отец выложил немалую сумму денег, стоял в парадной зале и использовался во время балов. Другой рояль мог принадлежать фирме «Вирт». Именно эти инструменты чаще всего приобретались для гостиных русского дворянства.
В залах Шмакова и Новоспасского устраивались балы с обязательными для того времени танцами — экосезами, кадрилями, матрадурами{28}. Затем, следуя моде, танцевали вальсы. Вечерами пели романсы, играли квартеты и увертюры из известных в те времена опер. Репертуар в основном состоял из музыки популярных тогда французских композиторов — Андре Гретри, Франсуа Буальдьё (служил придворным капельмейстером во французском театре Санкт-Петербурга с 1804 года), Луиджи Керубини{29}, Родольфа Крейцера{30} и Этьена Мегюля{31}. В их операх ценилось драматическое действие, разбавленное изящными музыкальными безделушками и пикантными подробностями. Сегодня их имена, как и их музыка, практически полностью забыты.
Дяди Афанасий Андреевич и Иван Андреевич следили за музыкальной модой и наверняка знакомили смоленских помещиков с операми итальянцев, работающих в Петербурге, — Карло Каноббио, Висенте Мартин-и-Солера, Катерино Кавоса (с ним Михаил Иванович будет впоследствии работать над постановкой своей первой оперы). В салонах звучали «Российские песни для пианофорте» Осипа Антоновича Козловского, народные песни для голоса с фортепиано Льва Степановича Гурилева (сборник издан в 1802 году). После Отечественной войны 1812 года в моду вошла патриотическая тема: издавались военные сочинения Павла Долгорукова, Даниила Кашина, Степана Давыдова, Яна Прача{32}, Дмитрия Бортнянского, Даниеля Штейбельта{33}, Джона Фильда[42].
Реконструкция повседневной жизни рода Глинок из Новоспасского и Шмакова показывает, что появление одаренного ребенка и последующая его выдающаяся музыкальная судьба были не случайностью. Музыкальные способности Глинки постоянно развивались в музыкальной атмосфере усадеб Глинок. Быт, нравы, увлечения родственников во многом предопределили его дальнейший путь.
Мультикультурализм
Родители, получившие по тем временам хорошее домашнее образование, вероятно, знали иностранные языки. Прямых доказательств тому нет, но ведение дел требовало как минимум умения разговаривать на французском. Вспомним, что Иван Николаевич выписывал из-за границы семена. Помимо французского, они могли знать итальянский. Существуют косвенные доказательства, что родители Глинки путешествовали по Европе. Любимым талисманом, привезенным из Италии, стало Распятие с сюжетом Голгофы и коленопреклоненной фигурой Иоанна Богослова у подножия креста. Оно, вероятно, располагалось в одной из спален родителей. Еще один памятный сувенир — картины с видами Версаля и Ботанического сада (
Новоспасские Глинки остро ощущали свою принадлежность к европейскому дворянству. Семейная легенда гласила о существовании французской бабушки, чем гордился Михаил. При этом они подчеркивали и свою «русскость»: писали друг другу письма на русском языке, иногда делая ремарки на французском. Этот естественный симбиоз европейского и русского отражает и сегодня, например, кафедральный собор Смоленска — Успения Пресвятой Богородицы. Его богатое убранство следует барочной европейской традиции и в то же время соответствует канонам православия. Миша воспитывался в мультикультурном регионе, где смешивались культурные традиции — от белорусской, украинской, русской до польской, литовской и немецкой. Русский писатель и этнограф Владимир Даль утверждал, что здесь использовали собственное наречие: «акают» до приторности, говорят «будзь» вместо «будь», «узяувзя» вместо «взялся». Смесь французского с нижегородским, то есть странное смешение различных культур и навыков, о чем писал Грибоедов, отличала и Михаила. Как вспоминал его родственник и друг Петр Александрович Степанов, «он никак не мог очистить своего русского языка от смоленского выговора; так, например, он говорил: бушмак, самывар, пумада».
В сентиментальной культуре русской усадьбы, ориентированной на европейскую моду, роскошь, красоту, была еще одна важная особенность — связь дворянства с крестьянством. Как указывал культуролог Юрий Михайлович Лотман, с детства дворянских детей окружали крестьяне и фольклор. Пушкин писал в «Евгении Онегине»: «Татьяна верила преданьям / Простонародной старины, / И снам, и карточным гаданьям…» Можно вспомнить эпизод из «Войны и мира» Толстого, где Наташа танцует народный танец[43]. Дворяне существовали в двухполюсном мире. «Низовая» культура усваивалась в детстве, а «высокая» книжная культура — во время обучения.
Глинка не представлял своей повседневной жизни без крепостных и слуг. На протяжении всей жизни они всюду его сопровождали. С одной стороны, они воспринимались как представители низшего сословия, с другой — они часто «владели ситуацией» лучше, чем их барин{34}. Глинка участвовал в народных обычаях, которые внедряла в дворянскую жизнь Евгения Андреевна. Будучи подростком, Михаил любил устраивать народные прослушивания — приглашал крестьян петь и танцевать. От развлечений молодого барина страдали любимые клумбы отца, по которым народ водил хороводы. Во время ужинов крепостные играли русские песни, переложенные для духовых инструментов (флейты, кларнеты, валторны и фаготы), то есть они звучали в «европейской» инструментовке.
В конце XVIII века известный деятель Екатерининской эпохи Николай Львов{35} установил моду на музыкальный русский фольклор. В 1790 году он вместе с Яном Прачом издал сборник народных песен, выдержавший множество переизданий и популярный до середины XIX века{36}. Его известность была связана не в последнюю очередь с утверждением Львова, что корни русской народной песни лежат в греческой традиции. Эта идея была позже востребована у интеллектуалов-романтиков, которые пытались найти свою русскую Античность. Народные песни с XVIII века проникают в «высокое» дворянское искусство: их использовали в операх, романсах и песнях, звучащих в салонах. После Отечественной войны 1812 года наблюдалась еще большая идеализация крестьянства. В период распространения сентиментализма и особенно европейского романтизма народное творчество приобрело сакральное значение и трактовалось как истина, откровение, исходящее из глубины веков.
Европейская мода соседствовала в доме Глинок с глубочайшей православной верой в Бога{37}. Как и во многих дворянских домах, у Глинок была обустроена молельная комната — образная. Считалось, что расставлять иконы и держать святыни нужно в специальном месте, чтобы не смешивать духовную жизнь со светской. В образной у Глинок размещалось около двадцати икон, особенно почиталась икона Богоматери Одигитрии, украшенная драгоценным окладом{38}. Повседневная жизнь дворян часто вступала в противоречие с религиозными предписаниями. Балы, богатые наряды и обильные приемы пищи — во всем этом каялись перед Господом в молельной комнате.
Евгения Андреевна отличалась особой набожностью. В каждом письме она наставляла детей молиться:
«…мой друг Маша, молись Богу и благодари Создателя за все милосердие к тебе…»;
«…надо Бога благодарить и просить, чтобы ниспослал благодать свою на вас в продолжение всей вашей жизни»[44];