Господин Букар улыбнулся и кончиком своей палки дотронулся до розоватых вьюнков, что цвели на обочине.

— Странная вещь, — сказал он, — эти дикие лилии растут на влажных местах и зацветают обычно все разом. Бывает, что по лесам и полям словно бы расстилается розовая скатерть. Это предвестие дождя. На другой день все цветы бывают затоплены.

Мы повернули обратно, и господин Букар показал мне довольно просторную хижину с соломенной крышей. Двор зарос сорняками, и хижина с плотно закрытыми ставнями производила грустное впечатление заброшенности. Чувствовалось, что время уже принялось за свою безжалостную работу.

— Всего несколько месяцев назад, — сказал господин Букар, — здесь проживал один из самых доблестных сподвижников Сюркуфа, старый Доминик. Если случалось каким-нибудь путникам вроде нас прогуливаться мимо этих дверей, то частенько до них доносились громкие голоса, угрозы, рыдания, так как старик в свои семьдесят восемь лет еще закатывал страшные сцены ревности своей жене, возраст которой давно перевалил за шестьдесят. Однажды вечером, охваченный бешенством, он убил ее и перерезал себе горло. Не могу пройти мимо этой хижины, не вспомнив об этих двух существах и не задавшись вопросом, были ли они счастливы несмотря ни на что. Наверное, все-таки были как-то по-своему и, возможно, более глубоко, чем мы полагаем.

Нас уже ожидали в харчевне, чтобы пуститься в путь.

Позавтракать мы собирались в Кюрпипе. За околицей деревушки Мениль дорога опять углубилась в лес, перемежаемый там и сям прогалинами и домами. Госпожа Гаст показала мне дом, где жил Лаперуз во время своего пребывания на острове Маврикий, а также другой дом, прямо напротив, принадлежавший семейству Бруду. И поведала мне о любви прославленного мореплавателя к креолочке с Маврикия. Любви, которая вызвала недовольство семьи Лаперуза, любви, что должна была одержать победу, но не могла длиться долго. Прожив со своей креолкой два года, Лаперуз ушел в плавание и никогда уже более не вернулся.

— А проживи он благополучно рядом с женой всю жизнь, разве бы мы вспоминали о его счастии, разве пришло бы кому-нибудь в голову показать проезжему его старый дом? — спросил я госпожу Гаст.

Озадаченная, она на секунду умолкла, потом сказала:

— Да, это верно, у счастливой любви не бывает истории.

Она долго еще оставалась задумчивой, отвернув лицо к дверце. Над дорогой вздымался легкий туман.

В Кюрпипе нас ожидал сюрприз. В большом зале трактира был накрыт стол, на нем стояли бутылки с вином; но там царила странная суматоха. Слуги вбегали в одну дверь и выбегали в другую. Какая-то замарашка с подвернутыми рукавами пронесла дымящийся таз. Еще одна негритянка бросилась ей на помощь, и обе исчезли, нырнув внутрь дома. Лошади во дворе били копытами о землю.

Наконец появился некто, имевший тут, казалось, какую-то власть, и объявил, что завтрак нам подадут немедля.

— Простите великодушно за всю эту кутерьму, — сказал он, — но у моей жены — а она поистине душа этого дома — начались боли, и я надеюсь, что не сегодня завтра… словом, дамы и господа, будьте любезны, присаживайтесь…

— Здорово нам повезло, — проворчал господин Букар.

Переутомленный молодой человек, покраснев, отвернулся к окну.

— Госпожа Кошран в отчаянье от этой заминки, — ответил хозяин трактира.

Мы попытались его убедить, что это мы должны извиниться за вторжение в столь неудачный момент. Он выпрямился.

— Господа, — сказал он, — солдат, что бы там ни было, не покидает свой пост!

— Подходящий случай сделать подобное заявление, — сказал господин Букар и, повернувшись ко мне, добавил: — Госпожа Кошран много лет была маркитанткой расположенного в Кюрпипе сторожевого поста. Его только что упразднили.

Кушанья принесли, когда муж госпожи Розы сказал, что он просто умирает с голоду. Тут мы впервые услышали звук его голоса.