Я вскочил и, зажмурив глаза, бросился ничком на пол под кровать. Сердце мое, казалось, готово было выскочить из груди, я задыхался, мнене хватало воздуха. Не знаю, сколько времени я провел в этом неописуемом состоянии, как вдруг почувствовал, что кто-то теребит меня за руку. Ужас мой возрос еще более. Когда я все же заставил себя открыть глаза, яркий свет ослепил их. Однако он исходил уже не от улиток — их не было на карнизе; это было солнце, светившее мне прямо в лицо. Кто-то снова потянул меня за руку: я узнал Маркоса.

— Э, господин кавалер, когда же вы собираетесь ехать? — спросил он. — Если вы хотите еще сегодня добраться до замка Маравильяс, вамнельзя терять времени, скоро полдень.

Я не отвечал. Он внимательно посмотрел на меня.

— Как? Вы всю ночь пролежали одетым? Значит, вы спали без просыпу 14 часов. Как видно, вы порядком утомились. Ваша супруга так и думала, вот почему, вероятно, не желая стеснять вас, она переночевала у одной из моих теток. Но она оказалась проворнее нас с вами. По ее распоряжению, вашу карету с самого утра привели в порядок, и вы можете ехать. Ну, а вашей супруги вы уже здесь не застанете. Мы дали ей хорошего мула, она хотела воспользоваться утренней прохладой и отправилась вперед вас. Она будет поджидать вас в первой же деревне на вашем пути.

Маркос вышел. Я машинально протер глаза и поднес руки к волосам, чтобы потрогать сетку, в которую они должны были быть убраны. Они были в беспорядке, никакой сетки на голове не было, косичка оставалась заплетенной и перевязанной бантом, как вчера с вечера.

«Неужели я грежу? — подумал я. — Неужели это был сон? Неужели возможно такое счастье, что все это было не более как сон? Я видел, как она гасила свечу... Она погасила ее... Вот и она...»

Вошел Маркос.

— Если хотите откушать, господин кавалер, на стол подано. Ваша карета готова.

Я встал с постели, с трудом держась на ногах, колени у меня подгибались. Я согласился немного поесть, но не смог проглотить ни крошки. Затем я пожелал отблагодарить фермера и возместить ему причиненные расходы, но он отказался.

— Ваша супруга заплатила нам более чем щедро, — сказал он. — Славные у нас с вами женки, господин кавалер. — Ничего не ответив на эти слова, я сел в карету, и она тронулась.

Не берусь описывать смятение, царившее в моем уме. Оно было столь велико, что мысль об опасности, в которой находилась моя мать, отступила на второй план. Я сидел, разинув рот, бессмысленно выпучив глаза, более похожий на восковую куклу, нежели на человека.

Меня привел в сознание голос моего возницы.

— Сударь, мы должны были встретиться с госпожой в этой деревне.

Я ничего не ответил. Мы проехали через маленькое местечко. Он справлялся в каждом доме, не проезжала ли тут молодая дама в таком-то экипаже. Ему отвечали, что она проехала, не останавливаясь. Он повернулся ко мне, как бы ожидая прочесть на моем лице беспокойство по этому поводу, и я должен был показаться ему порядком встревоженным, если только он не успел уже смекнуть все не хуже меня самого.

Мы выехали из деревни, и я было начал льстить себя надеждой, что подлинный виновник моих страхов покинул меня, по крайней мере на время. «О, если я доберусь домой, упаду к ногам доньи Менсии, — говорил я себе, — если я вновь смогу отдаться под защиту моей достойной матери, неужели вы и тогда осмелитесь посягнуть на это священное убежище, призраки и чудища, ополчившиеся против меня? Там я вновь обрету, вместе с естественными привязанностями, спасительные принципы, от которых я отступил, они защитят меня от вас. Но если скорбь, причиненная моей беспутной жизнью, лишила меня этого ангела-хранителя... О, тогда я останусь жить лишь для того, чтобы отомстить за нее себе самому. Я уйду в монастырь... Но кто избавит меня от видений, завладевших моим мозгом? Я приму духовный сан. Я отрекусь от тебя, прекрасный пол, дьявольская личина украсила себя всеми прелестями, которым я когда-то поклонялся. Все самое трогательное в вас будет напоминать мне...»

Пока я был погружен в эти размышления, карета въехала в широкий двор замка. Я услышал чей-то возглас: «Это Альвар! Это мой сын!» Я поднял глаза и узнал мою мать, стоявшую на балконе своей комнаты. Меня охватило ни с чем не сравнимое чувство нежности и счастья. Душа моя, казалось, воскресла, я воспрянул духом. Я бросился к ней, в ее распростертые объятия, упал к ее ногам.

— Ах! — воскликнул я прерывающимся от рыданий голосом, обливаясь слезами. — Матушка! Матушка! Значит я не стал вашим убийцей? Вы еще признаете меня своим сыном? О, матушка! Вы обнимаете меня...

Охватившее меня волнение, мой страстный порыв настолько изменили мои черты и звук голоса, что донья Менсия не на шутку встревожилась. Она подняла меня, с нежностью поцеловала и усадила. Я хотел было заговорить, но голос изменил мне, я припал к ее рукам, обливая их слезами и покрывая горячими поцелуями.

Донья Менсия смотрела на меня с изумлением: она решила, что со мной, должно быть, случилось что-то из ряда вон выходящее, и даже испугалась, не повредился ли я в уме. В ее взглядах и ласках сквозили тревога и любопытство, доброта и нежность, в то же время ее предусмотрительная забота окружала меня всем, что могло понадобиться путнику, утомленному длинной и изнурительной дорогой.

Слуги наперебой старались услужить мне. Не желая огорчать мою мать, я слегка прикоснулся к поданным блюдам. Мой блуждающий взгляд искал брата. Не видя его, я с тревогой спросил: