Если бы я не контролировала себя, слезы брызнули бы из моих глаз. Это был первый определенный кусок информации, который я получила о своем отце. Я никогда не знала, как он выглядел.

— Нам надо о многом поговорить, Лейла, так многое вспомнить о…

— Не так поспешно, Марта, дорогая, — прервал ее Теодор, — иногда воспоминания лучше оставить невысказанными.

На короткий миг ее лицо омрачилось, затем тень ушла, и она снова открыто улыбнулась: — Конечно, Лейле не интересно ворошить прошлое. Что ушло, то ушло. Мы будем говорить о нынешних временах и последних модах. Знаете, говорят, в следующем году кринолины станут плоскими спереди. Что вы об этом думаете, Лейла?

Нелепость внезапной перемены темы вызвала у меня удивление. Я вернулась в дом, где родилась, после двадцатилетнего отсутствия, после смерти матери и изнурительной дороги, не для того, чтобы обсуждать фасоны дамских юбок!

— О, я совершенно с вами согласна, — продолжала она, после того как я ничего не ответила. — Сложно вообразить себе полукринолин спустя столько лет!

Это все Тео, я это ясно видела. Его глаза следили за ней, как глаза коршуна, ловя каждое ее слово. Я догадывалась, что Марта станет новым разочарованием, четвертым по счету. Пятым, если считать Гертруду.

Оставались еще дядя Генри, бабушка и тетя Сильвия. И если Генри Пембертон окажется похожим на свою жену и сына, то мне ожидать нечего. И поскольку я не возлагала больших надежд на мою восьмидесятилетнюю, возможно, одряхлевшую бабушку, это означало, что моей последней надеждой на искренний теплый прием оставалась тетя Сильвия. Кроме того, именно она прислала то письмо, которое привело меня сюда.

— Уже почти восемь, — заметил Теодор, — леди, вы позволите мне проводить вас в столовую?

Колин и тетя Анна уже были здесь, они тихо беседовали у камина, а от стола исходил блеск и сияние. То, что Пембертоны придавали большое значение комфорту, удобству и уюту, было очевидно. Не экономили даже на мельчайших деталях большого дома. И эта внушительная столовая не являлась исключением.

Я говорю «внушительная» не из-за размера, но из-за содержимого. На массивном столе красного дерева, покрытом старинной камчатной скатертью, стояли серебряные и фарфоровые приборы, которые, как мне подумалось, были бы достойны Виктории и Альберта. Посреди ваз с фруктами и куполов с сухими цветами, рядом с тетей Анной и Мартой в их очаровательных нарядах, я чувствовала себя серым воробушком.

Кресло во главе стола оставалось свободным, хотя прибор перед ним стоял, первые два места с обеих сторон были заняты наконец дядей Генри и Теодором, очевидно, это были их постоянные места. Тетя Анна сидела рядом со своим мужем, Марта — напротив. Я заняла место справа от Анны, в то время как Колин сел напротив меня, рядом со своей сестрой. Оставалось место без прибора с другого конца, между мной и Колином. Два кресла по краям стола, предположила я, должны принадлежать старейшим из клана — бабушке Абигайль и двоюродной бабушке Сильвии, и я с нетерпением ожидала появления последней.

Прежде чем я заняла свое место, подошел дядя Генри и заключил меня в объятия.

— Зайка, — пробормотал он, — как хорошо, что ты вернулась. В следующий раз не убегай снова так быстро.

Я хотела взглянуть в его лицо, но он не дал мне такой возможности, поспешив занять свое место. Я знала, что дядя Генри должен быть очень похож на моего отца, и мне необходимо было взглянуть на него. Как и все остальные, за исключением Марты, этот человек не пробудил никаких воспоминаний.

Мы все мило улыбались друг другу над цветами и горящими свечами, но, развернув свою льняную салфетку и пригубив вино, я почувствовала, что большая часть беззаботности была наигранной. Стремясь оправдать это, я говорила себе, что я действительно чужая для этих людей, и им потребуется время, чтобы принять меня как одного из членов их семьи. Назойливую мысль, что дискомфорт может быть вызван чем-то еще (я не знала, чем), я поспешно отправила на дно своего сознания.

Две служанки начали разносить еду — чашки с густым супом, горы хлеба и масла, блюда с дымящимися мясными пирогами и пряными подливками, с овощами, выращенными в собственном саду. Мы ели в молчании, все. Как я предполагала, это была обычная семейная практика. Время от времени я ловила на себе взгляд Колина — снова этот изучающий взгляд, понимая, что он был зол на меня за те первые слова, сказанные ему в библиотеке. Порой мне через стол улыбалась Марта, но и она тоже скрывала свои чувства. С Мартой у меня не было той неловкости, которую я чувствовала с остальными, наоборот, моя тихая кузина бросала на меня взгляды, полные грусти и жалости. Жалости о чем?

За вкусным пудингом напряжение немного ослабло, и мои родственники начали разговаривать. Молчание нарушил дядя Генри.

— Кажется, американцам все трудней уживаться между собой. Интересно, сколько еще это продлится, прежде чем разразится гражданская война.

— Это все из-за рабовладения, отец, — ответил Теодор. Да ведь парламентский закон отменил его в наших колониях с тридцать третьего года. Это ужасно нецивилизованно с их стороны — не следовать нашему предупреждению, в конечном итоге.