– А что стало с теми, кого они брали?
Катон пожал плечами.
– Кто знает. Мы находили только тела или части тел. Я и рад бы тебя обнадежить, да нечем.
Фигул повернул голову и заглянул в маленькую дырочку в плетенной из ивовых прутьев стенке коровника. Там, снаружи, занимая весь остров, раскинулся вражеский лагерь: сотни круглых хижин, обнесенных невысоким частоколом. Подход к лагерю имелся лишь один, по узкой дамбе, пересекавшей окружающее остров мелководье. Дамбу прикрывали два выдвинутых вперед с острова грозных укрепления, сооруженных по обе стороны от главных ворот, сработанных из толстых, прочных дубовых бревен. Там, за воротами, уцелевшие бойцы армии Каратака отдыхали и зализывали свои раны, ожидая, когда их командир решит, что делать дальше.
Когда маленькую колонну пленных римлян привели в лагерь, огромная толпа воинов в сопровождении небольшого количества женщин и детей высыпала навстречу, осыпая грязных, оборванных, голодных представителей столь высокомерного народа-завоевателя презрительными насмешками, а заодно комьями грязи, камнями и сухим навозом. Прикрывая голову, Катон при этом взглядом профессионала присматривался к лагерю. Обращало на себя внимание то, что воинское снаряжение содержалось в порядке, а у многих в толпе с лиц не сошел пот: надо полагать, перед прибытием пленников они упражнялись в боевых искусствах. Катон полагал, что после такого разгрома дикари должны быть деморализованы и сломлены, но те, кого он видел сейчас, несомненно, были готовы к новым схваткам и стремились к ним.
Торжествуя, бритты провели пленников по всему лагерю, подвергая их обычному в таких случаях осмеянию, после чего загнали в этот коровник, где те и оставались на протяжении тридцати дней, связанные по рукам и ногам. Кормили их объедками.
В тесном загоне, где и до того-то пахло навозом, теперь отвратительно смердело мочой, калом, рвотой и потом пленных, не способных куда-либо переместиться, не потревожив товарищей, потому что были скованы одной цепью. Днем, под палящим солнцем, вонь и духота становились совершенно нестерпимыми, и каждый вдох отзывался тошнотой. А снаружи доносился лязг оружия, сопровождающийся резкими выдохами и боевыми кличами: бритты неустанно тренировались, и чувствовалось, что эти люди всеми фибрами души стремятся посчитаться в бою с римскими легионами.
– Да, проложить себе дорогу отсюда сквозь всю эту толпу шансов немного, – пробормотал Фигул, повернувшись и привалившись спиной к плетеной стенке; затем нагнулся и попытался сместить стягивающий лодыжки ремень, чтоб меньше натирало. – Даже если бы нам удалось выбраться из сарая.
Катон пожал плечами. Объективно оценив ситуацию, он уже давно отказался от мысли о побеге. Коровник день и ночь охраняли трое часовых. К тому же, если стена сарая и не создавала серьезного препятствия для людей, которые решились бы совершить побег, то этого никак нельзя было сказать о сковывавшей их длинной цепи. Бежать из коровника не представлялось возможным. А коль скоро помыслы о побеге Катон из головы выбросил, то большую часть времени гадал о том, почему вообще варвары оставили их в живых. Это казалось полностью лишенным смысла, поскольку для своих пленителей они были совершенно бесполезны. Что вообще могли значить для командующего Плавта жизни горстки легионеров, а уж тот факт, что эти легионеры бежали от римского правосудия, делал их как заложников еще менее ценными. Но если их взяли не в заложники, то зачем? Альтернатива, казалось, была только одна, и мысль о ней наполняла Катона леденящим ужасом. То была мысль о человеческих жертвоприношениях.
Каратак, как и все кельтские предводители, почитал тех, кто, по местным понятиям, занимал даже более высокое положение, чем цари, правившие крупнейшими племенами острова, – друидов. Катону уже доводилось иметь с ними дело, и на память об этом у него остался шрам от страшной раны, которую нанес ему серпом кельтский жрец. Но куда страшнее были свидетельства того, что вытворяют друиды с теми мужчинами, женщинами и детьми, которых они приносят в жертву своим богам. Неудивительно, что все то время, пока Катон сидел в коровнике, в одной связке со своими товарищами, его изводили кошмарные видения. Он представлял себя то терзаемым на каменном алтаре, то сжигаемым заживо в деревянной клетке.
Легионеры в большинстве своем разделяли его мрачные предчувствия и сидели в угрюмом молчании неподвижно, меняя позу, лишь когда становилось совсем уж невмоготу из-за затекших членов. Даже Метелл и его приятели больше не распускали языки и молча ожидали неминуемого конца. Боевой дух, похоже, сохранил только Фигул, внимательно присматривавшийся и прислушивавшийся ко всему, что происходило в лагере. И хотя Катону неугомонность оптиона казалась бессмысленной, он восхищался им и не предпринимал попыток уговорить его смириться со своей участью.
На исходе третьего дня Катона вырвал из дремоты грянувший внезапно снаружи оглушительный хор ликующих восклицаний. Даже караульные у коровника кричали вместе со всеми, при каждом возгласе потрясая в воздухе копьями.
– Что за шум? – не понял Катон.
Фигул прислушался, а потом ответил:
– Каратак. Это Каратак – они выкликают его имя.
– Вроде бы его несколько дней не было в лагере. Интересно, куда его носило?
– Наверняка разъезжал от племени к племени, стараясь подбить их на сопротивление легионам, командир. Только думаю, скоро он останется совсем без союзников.
– Может быть, – уныло согласился Катон. – Только вот нам с тобой это вряд ли поможет, верно?
– Похоже на то…
Восторженные крики звучали довольно долго, но в конечном итоге туземные воины вернулись к своим упражнениям и прочим повседневным занятиям. Солнце опустилось ниже края стены, так что пленники наконец оказались в тени. Обычно в это время караулившие их воины заходили внутрь с корзиной объедков, и пленные уже нетерпеливо зашевелились в предвкушении возможности заглушить мучительный голод. Катон поймал себя на том, что облизывает губы, глядя на ворота. Ждать пришлось несколько дольше, чем обычно, и Катон даже успел испугаться, а вдруг сегодня их оставят без еды. Но вот звякнула запиравшая створы цепь, ворота распахнулись, впустив в грязный, загаженный коровник бледный наружный свет, и на фоне проема обрисовалась фигура могучего воина, озиравшего с высоты своего роста скованных вместе чумазых оборванцев.