Видеть я не могла, но ощущала страшные изменения в себе. Нечеловеческая сила распирала и нарастала быстрее, чем я училась ее контролировать. Дубовые лавки перестали внушать мне доверие. Я начала оценивать по достоинству неудобства логова нига, в котором везде, где возможно, использовался в обиходе камень. Особенно после того, как разлетелся в мелкую щепу деревянный стол, за который я слишком крепко схватилась, поскользнувшись. Олна восторженно цокнула и заменила стол на каменную глыбу.
Я потеряла счет времени. Днем всегда мягко грело солнце, ночью иногда ласково шелестел дождь. Погода стояла всегда ровная, безветренная, теплая настолько, что я не ощущала наготы. Одежда быстро изорвалась, и меня прикрывала только полоска ткани, обмотанная вокруг бедер. Об обуви я тоже забыла.
И каждый бессчетный день, каждую бесконечную ночь я думала, что мне противопоставить Твари, как мне ее обмануть, чтобы она не могла использовать меня как Детку. Ей нужно было разумное существо. Ей нужен был человек. Значит, я должна стать зверем. Животным. Псом. Ворч ткнулся мокрым носом, и меня овеяло ветерком – пес бешено вилял хвостом, словно понял мои мысли и согласился, и обещал помочь.
Тварь начала петь. Не сразу я заметила этот убаюкивающий звук, исподтишка залетающий в уши далеким шмелем. Она усиливала звук и утишала, играла обертонами, тональностями, она разыгрывала на голосовых связках умопомрачительные симфонии, словно проглотила когда-то орган вместе с органистом, и сейчас бедняга звучал и звучал как реквием самому себе и миру, для уничтожения которого меня готовили.
Сознание соскальзывало, плавало и возвращалось другим, слегка измененным, чуть подправленным. Всегда чуть-чуть, чтобы жертва не запаниковала и в страхе не смяла ювелирный труд, достойный восхищения тщательностью и тонкостью Проникновения.
А я паникую! Я в страхе! Но мне нельзя это обнаружить.
– Как ты чудесно поешь, Олна! Но я устала и хочу тишины.
– Конечно, дочка. Прости старуху, увлеклась. Я тихохонько, не помешаю. Спи.
И она начинала выводить тончайшие рулады на пределе слышимости, и это было еще хуже: слух почти не улавливал Проникновение и переставал настораживаться, а разум терял контроль и переставал сопротивляться.
– Со мной что-то происходит, Олна. Я чувствую себя как-то не так.
– Ты всего лишь выздоравливаешь, дочка. Ты очень долго и тяжело болела. Сейчас ты становишься такой,
– Я стала слишком сильной.
– Что ты! Разве это сила? Полсилы! Это ты из-за болезни была слишком слабой, милая! Теперь к тебе
– Но у меня никогда не было такого слуха! Я слышу, как падает лист на том краю леса, как ворочается море, укладываясь подремать. Слышу, как паук убивает муху в паутине и сосет ее кровь. Кровь – это вкусно?
Она задребезжала рассохшимся смешком и ответила уклончиво:
– Мушиная – вряд ли. А слух… Деточка, так всегда бывает у слепых – когда ты ослепла, у тебя улучшился слух, как маленькая награда за потерю. То ли еще будет. И нюх должен улучшиться.
– Да, это так. Я чую, как собака.
– Лучше, дочка, гораздо лучше! До болезни у тебя было прекрасное чутье, дорогая моя. Ты забыла, потому что очень, очень долго болела. А сейчас избавляешься от увечья.
От которого? От того, что родилась человеком?
Появилась злость. Я отыгрывалась в собачьих потасовках. Псы рассаживались в круг, время от времени то один, то другой коротко взлаивал, подбадривая соперников. Они не грызлись, а сосредоточенно, молча бились до первой крови или до признания превосходства.