— А-а-а… я оставлю вас на несколько минут, — говорит он со значением, приоткрывает дверь и не может удержаться от вопроса: — Правда, что она нарисована на известной картине? Которая была во всех газетах?

— Да.

— А-а-а… Надо же. Сложно представить ее такой. Она ведь очень старая. Целых сто пять, кажется? Да уж, пожила.

Он по-своему проявляет внимание, но его слова причиняют мне острую боль.

— Не такая уж и старая, — довольно резко отвечаю я. — Мне она старой не кажется.

— А-а-а… Ну да, ну да.

— Знаете, я хотела бы положить ее любимую вещь… в гроб. Это возможно? С ней ничего не случится?

— А-а-а… Конечно, не случится.

— Только никому не говорите, — с горячностью прошу я. — Если кто-нибудь появится, пожалуйста, дайте мне знать.

— А-а-а… — Он внимательно изучает свои туфли. — Так и сделаю.

— Вот и славно. Спасибо. Тогда я… пойду.

Я закрываю за собой дверь и замираю.

Я понимаю, что должна это сделать, но ноги отказываются повиноваться. Несколько глубоких вдохов — и я решительно иду к светлому деревянному гробу.

Это и есть Сэди. Настоящая Сэди. Моя стопятилетняя двоюродная бабушка, которую я так и не узнала при жизни.

— Вот и встретились, — бормочу я. Потом бережно и нежно оборачиваю ожерелье вокруг морщинистой шеи.

Она такая крошечная, такая беззащитная. Сколько раз я пыталась к ней прикоснуться, взять ее за руку или обнять… И вот теперь она передо мной. Ее тело. Я осторожно поправляю седые волосы, разглаживаю складки на платье.

Наверное, полагается сказать что-то прочувствованное, но в голове ни единой мысли.

Надо уходить.

На подрагивающих ногах добредаю до двери, поворачиваю ручку и вываливаюсь в коридор.

— Попрощались? — спрашивает похоронный агент.