Иосифов монастырь был последней стоянкой перед долгой дорогой. Здесь в храме Пречистой государь решил вместе с женой и детьми поклониться праху игумена Иосифа и отстоять молебен. Князья Шкурлятев и Палецкий, неотлучно дежурившие при больном, под руки провели его ближе к церковным вратам. Тускло мерцали свечи пред темными ликами угодников, дьякон прерывающимся от волнения голосом читал ектенью по великому князю, игумен с братией вели службу, клирос заливался слезами.

Вдруг тяжкий стон заставил всех замолчать. Ваня увидел, как молодые князья Шкурлятев и Палецкий, подставив плечи тяте подмышки, поволокли его к выходу, так что голова больного безжизненно болталась из стороны в сторону, и на паперти положили на носилки.

Служба возобновилась, но Ваня, чувствуя боль отца, как свою собственную, тихонько выпростал руку из ладони мамки и, пробравшись к выходу, склонился над ним. Мертвые провалившиеся щеки, темные глазницы ничем не напоминали живого и доброго тяти. Это было совсем незнакомое лицо. Но еще страшней поразил его запах: непереносимое зловоние источало тело, распростертое на носилках.

— Нет, нет, — закричал Ваня, — это не тятя, это чужой дядя!

Он упал навзничь на железные плиты и потерял сознание…

Государь приказал выделить свиту из лучших коней для своей семьи и, не дожидаясь его, днями и ночами без остановки везти ее в столицу. Сытых породистых жеребцов, запряженных цугом, часто меняли на коротких стоянках, и они домчали возок вовремя: Москва-река еще не стала и великая княгиня с сыновьями скоро вернулась во дворец. В дороге Елена и мамка Аграфена всячески старались развлечь Ваню сказками, потешками и, одев княжича потеплее, разрешили даже посидеть рядом с кучером на облучке и подержаться за вожжи. Новые впечатления скоро вытеснили воспоминания об ударе, пережитом на паперти.

А сразу по приезде в Москву выпал глубокий снег, в саду для Вани соорудили высокую гору, облили водой, и к утру она заблестела льдом. Дядя Овчинка катал княжича на салазках, так что дух захватывало. Ваня даже поздоровел за эти дни, яркий румянец заиграл на щеках. Временами он спрашивал об отце, и ему отвечали, что великому князю лучше, но сейчас по Москва-реке идет шуга, переправа для нее опасна, и придется ждать, когда лед станет.

На самом же деле все обстояло много хуже: каптанка[13] с великим князем только к декабрю, на праздник Введения Пречистой Богородицы прибыла на Воробьевы горы, откуда предстояла переправа.

По дороге больной часто впадал в беспамятство, сопровождающие его молодые князья то и дело меняли ему подстилку, переворачивали с боку на бок, чтобы хоть как-то облегчить его страдания.

В забытьи к великому князю Василию часто приходила Соломония, в иноческой мантии, без прекрасных русых кос. Глаза затравленные, губы искусаны в кровь.

— И что ты схоронил меня заживо? Разве плохо мы жили? Смотри, как твой раб Ванька Шигона плетью исхлестал меня, он сделал это по твоему приказу. — Соломония обнажила руки, покрытые кровавыми полосами. — И это за то, что сбросила я с головы, затоптала монашеский куколь. А бояре-предатели, которых я не раз спасала от твоего гнева, молча наблюдали, как надо мной глумятся!

— Люба моя, прости! Сколько сил я потратил ради укрепления Руси, и теперь все завоеванное братьям отдать, племянникам? Да погубят они государство, своих-то уделов не могут устроить! Пойми, мне надобен наследник!

А это разве не наследник твой? — в ее руках появился запеленутый младенец. — Когда ты уехал на богомолье, впервые не взяв меня с собой, узнала я, что Бог смилостивился и дал нам дитя. С тех пор ты не пожелал меня видеть. Разве не сказали тебе женки казначея Юрия Малого и постельничего Якова Мансурова, что непраздная[14] я?

— Не сказали, за это я строго наказал их.

— За что ж было наказывать? Все боялись тебя: знали, что я в опале, что сослана в дальний Покровский монастырь на Суздале. Там и родила я тайно сыночка. Разве не доложили о том твои старатели, дьяки Третьяк Раков и Григорий Меньшой Путятин, которых на разведку посылал?

— Доложили, да не показала ты им младенца, даже когда хоронили его[15].

— А покажи я, так не быть бы ему в живых, ведь родственники твоей новой жены сжили бы его со свету.

— Как же я мог поверить!

— А молодой иноземке поверил?! Ведомо мне: ездил с ней по монастырям, по святым местам, к ворожеям ночью пробирался. Три года вымаливал наследника, а он уже был и хоронился от отца, как тать[16]!

— Прости, я тоже приму постриг! Если не суждено во здравии, так перед смертью.